Соседний с домом участок был темен и пуст, но с того места, где стоял Хаскел, этого не было видно. Пару недель назад он заметил, что свет, горевший в аллеях к западу от его участка, исчез. Ходили слухи, что усадьбу выставили на продажу – актер, который ее купил, не мог выплачивать кредит и пытался избавиться от покупки до того, как станет известно о его печальном финансовом положении.

Все-таки слава – понятие очень эфемерное. Хаскел вспомнил, как несколько лет назад, услышав по радио сообщение о смерти фокусника Дага Хеннинга, сказал об этом в разговоре со своей молодой секретаршей и упомянул, что видел его выступления в конце семидесятых.

– А кто это? – спросила секретарша. – Никогда о нем не слышала.

Хаскел был в шоке, но после этого у них с секретаршей появилось некоторое подобие игры – когда умирал кто-нибудь из знаменитостей, он говорил ей об этом, чтобы проверить ее реакцию. Луи Най? Нет. Энтони Ньюли? Нет. Стив Аллен? Нет. Годфри Кеймбридж? Нет. Ларри Ховис? Нет. Сэппи Уайт, Нипси Рассел, Уильям Конрад, Чарльз Нельсон Рили? [52] Нет, нет, нет и еще раз нет.

И тогда Хаскел понял, что большинство людей, которых он в детстве видел по телевизору, позже исчезли с культурного горизонта.

Это открытие его обескуражило, хотя он извлек из него неплохой урок. В калифорнийском обществе, зацикленном на знаменитостях, мирской славе придавалось гораздо большее значение, чем она того заслуживала.

Да, слава мимолетна.

А деньги остаются.

Деньги и памятники.

Вот, например, этот дом.

Хаскел с восхищением посмотрел на здание. А ведь оно возникло в результате невероятного стечения обстоятельств. А что, если б он не захотел иметь дом на берегу залива? Если б он не знал Фрэнка Джери, если б он, черт побери, заговорил о доме в другой день – все это величественное строение могло бы так никогда и не появиться. По крайней мере, не в той форме, в которой оно существовало сейчас.

Хаскел перевел взгляд на участок. Этот чертов парк весь зарос. В этом году он поменял уже четвертую компанию по ландшафтному проектированию, и, кажется, придется искать новую.

Он лично объяснил Гарри Мартинесу, хозяину фирмы, каким он хотел бы видеть парк, и ему показалось, что Мартинес его понял. Либо он плохо объяснил это своим сотрудникам, либо те никуда не годились – теперь это уже не важно, – но территория вокруг дома выглядела как один из кругов ада, и Хаскел решил, что завтра вызовет Мартинеса на ковер и скажет ему, чтобы тот или выполнил свою работу, или убирался к чертовой матери.

А может быть, и уволит его без всяких разговоров.

Все будет зависеть от того, как он будет чувствовать себя завтра утром.

Медленно пройдя по выложенной булыжником дорожке, Хаскел поднялся на крыльцо по мраморным ступенькам. Сначала он решил нажать кнопку звонка и сообщить всем о своем приезде, но было уже поздно, а Сьюзан, даже в лучшие дни, не соизволяла выходить и приветствовать его.

Хаскел набрал шифр на замке и открыл входную дверь.

Как и всегда, его почта аккуратной стопкой лежала на столике, который повторял все изгибы изогнутой стены. То ли сама Сьюзан, то ли ее помощница распечатали список телефонных звонков за истекший день и положили его рядом с почтой, прижав геометрической формы прозрачным пластиком. Так же как он делал это каждый вечер, Хаскел взял в руки список и просмотрел его. Неожиданно ему пришло в голову, что в течение дня он гораздо больше общается с чужими людьми, чем с членами собственной семьи.

Прихожая была пустой и холодной, приглушенный свет воспринимался скорее как стерильно-больничный, а не домашний, и Хаскел подумал, что, может быть, ему все-таки надо было привезти с собой кого-нибудь на ночь. Правда, ни одна из этих затянутых в Гуччи телок, которые вешались на него на приеме, ему не понравилась, но тут ему вспомнилась молодая сотрудница Социальной службы Сан-Франциско, которая благодарила его за благотворительный взнос и которая показалась ему настолько хорошенькой, что он ни за что не выгнал бы ее из кровати, даже если б она хрустела в ней крекерами. Хаскел не запомнил ее имени, но выяснить это будет несложно, если он захочет.

Правда, к утру настроение у него может измениться.

А вот ночь ему предстояла долгая, и от одного этого настроение у Хаскела тут же испортилось.

Правда, у него всегда есть Сьюзан…

Появившаяся на лице улыбка была ни горькой, ни восхищенной – скорее это было сочетание того и другого.

Хаскел слишком устал, чтобы отнести почту в кабинет, поэтому он оставил все как есть и прошел через прихожую и мимо пустующего гостевого крыла в главный коридор, где расстегнул смокинг и двинулся дальше.

В доме была не то чтобы мертвая тишина. Из «тихой комнаты» доносились завывания, и хотя они были едва слышны, но все же различимы, несмотря на звукоизоляцию. Акустика в этом здании просто потрясающая. Хаскел стал что-то негромко напевать себе под нос, чтобы не слышать стенаний, но с приближением к комнате они становились все отчетливее и все более напоминали рычание дикого животного. На фоне отсутствия каких-либо других звуков не замечать их было уже невозможно.

Подойдя к белой двери «тихой комнаты», Хаскел открыл смотровое окошко.

– Заткнись! – проорал он.

Его… сын, если так можно было назвать существо, метавшееся по пустому помещению, уставился на него с мрачной яростью. Как всегда, одежда на нем была порвана в клочья. Он то ли тер обо что-то свой впечатляющих размеров член, то ли тыкал им во что-то шершавое, так что теперь тот был темно-красным и сильно кровоточил, но, несмотря на все эти упражнения, стоял как кол, что вызвало у Хаскела отвращение. Помещение представляло собой помойку: сломанная мебель лежала кучей в центре, стены покрывали примитивные рисунки, нарисованные кровью и экскрементами. Хаскел вспомнил, как однажды, давным-давно, его сыну разрешили поиграть с другим мальчиком, сыном экономки. Тогда дело закончилось гораздо большей кровью, и понадобились деньги и помощь друзей со знакомствами в Службе иммиграции и натурализации, чтобы замять дело.

Существо, находившееся в комнате, завизжало и бросилось на дверь.

– Заткнись! – еще раз крикнул Хаскел и, захлопнув смотровое окошко, крепко его запер.

С минуту он неподвижно стоял, глядя на белую дверь. Какая-то часть его почти понимала поведение мальчика и даже завидовала ему. Это сбивало его с толку, так как сам он не раз чувствовал себя стесненным правилами поведения и этикета – этими незыблемыми традициями общества. Бывали моменты, когда он жаждал освободиться от всего этого и дать наконец выход своим самым диким желаниям, и будь прокляты все возможные последствия.