— Это удобное расстояние для вас? — спросила доктор Мидоуз, та симпатичная темноволосая женщина, которая читала им лекцию в самый первый день, в тот день, который, кажется, был в прошлой жизни. Сегодня доктор Мидоуз была соруководителем их группы.

Анна подождала, пока ответит Моника, и вдруг вспомнила, что она тоже должна дать ответ.

— Для меня да, — сказала Анна, думая, что расстояние отсюда до Питсбурга понравилось бы ей еще больше.

Моника едва заметно кивнула.

— Помните, ваша задача не в том, чтобы доказать свою правоту, — сказал Марк, напоминая Анне об инструкциях, которые они вчера получили в группах. — Рассказывайте о том, что случилось с вами, а не с другим членом семьи, и как это на вас повлияло. — Он перевел взгляд на Монику. — У вас будет возможность ответить немного позже, но сейчас я прошу вас только слушать. Хорошо?

— А у меня есть выбор? — вяло съязвила она.

Анна открыла рабочую тетрадь и вытащила листок бумаги с загнутыми уголками, исписанный ее аккуратным красивым почерком. Ее руки были липкими от пота, а голова гудела, как телефонная трубка, слетевшая с рычага. Выражение лица Моники было невероятно унылым; Анна словно вглядывалась в окна длиннющего лимузина, но все, что она могла разглядеть, — это свое собственное отражение.

Она начала с самого последнего случая.

— Когда ты потеряла сознание на полу в ванной и очутилась в клинике, я почувствовала, — Анна пыталась вспомнить нужную фразу, — страх и… и злость, — она запнулась и посмотрела на схему, висевшую на стене, на которой большими печатными буквами были напечатаны в ряд все эмоции, которые она сейчас испытывала: «ЗЛОСТЬ. СТРАХ. БОЛЬ. ВИНА. СТЫД. РАДОСТЬ. ЛЮБОВЬ». Кроме радости, конечно. Анна не видела ни капли радости в том, что ей приходилось рассказывать.

Как ни странно, молчание Моники ей не помогало. Анне в каком-то смысле было бы легче, если бы это был диалог. По крайней мере, она хотя бы знала тогда, чего ей ожидать.

Она снова заглянула в свои записи.

— В тот раз, когда ты кричала на меня в присутствии Гленна из-за того дурацкого галстука, я чувствовала злость, боль и стыд.

Эта картина снова встала у Анны перед глазами. В прошлое Рождество, когда она по ошибке завернула Гленну не тот подарок, — хотя он и не догадался бы об этом, если бы Моника не набросилась на нее, осыпая ругательствами. Конечно же, она была пьяна. Щеки Анны вспыхнули при этом воспоминании.

Она уловила какую-то вспышку в глазах сестры. Раскаяние? Или удивление оттого, что Анна все еще расстраивалась из-за этого? Анна опустила взгляд и увидела, как трясутся ее руки.

— Вечеринка, на которой я должна была быть гостьей, когда ты заставила меня забирать верхнюю одежду на входе. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, насколько это унизительно? Я стояла там, в своем лучшем платье… — Слезы вот-вот должны были хлынуть, но Анна нечеловеческим усилием сдержала их.

— Говорите о своих чувствах, — нежный голос Марка снова вернул Анну на верный путь.

Она энергично закивала, втягивая в себя воздух.

— Я чувствовала стыд, — тихо сказала она.

Это было так тяжело, а надменное лицо Моники делало это задание еще более сложным. Что происходило в душе ее сестры? Какую цену придется Анне заплатить за свою откровенность?

«Волков бояться — в лес не ходить», — сказала она себе.

Она села ровнее.

— В тот раз, когда я заболела гриппом, а ты продолжала говорить, что лучшее средство от простуды — это оставаться на ногах, только потому, что ты не хотела давать мне выходной, я чувствовала… — Анна запнулась, охваченная безумной яростью. Она и подумать не успела, как выкрикнула:

— Черт, у меня все воспалением легких закончилось из-за тебя!

Анна откинулась на спинку стула, шокированная всплеском своих эмоций. Хотя ей показалось, что она видела краем глаза, как Марк одобряюще кивнул.

Моника раскрыла рот. Не от шока из-за ее смелости, а от недоумения. Она этого даже не помнила! Анна могла умереть, но это не отразится на экране радара Моники. Внезапно терпение Анны лопнуло. Немного ранее Лиз в шутку назвала стул, стоявший теперь напротив Моники, электрическим, и Анна почти физически почувствовала удар, когда ярость, сдерживаемая годами, хлынула из нее. Всхлипнув, она подскочила и стрелой вылетела из комнаты.

Когда Марк нашел ее, она сидела на лужайке, свернувшись калачиком, и всхлипывала от рыданий.

— Ну, конец мира еще не настал.

Его голос был спокойным, но не лишенным жалости.

Анна подняла голову и обнаружила, что он рассматривал ее одновременно с восхищением и сочувствием во взгляде. Она тяжело вздохнула.

— Простите. Я не хотела…

— Все в порядке.

Глаза Марка улыбались и излучали нежность, тонкие морщинки тянулись к седеющим вискам. Еще он показался ей выше ростом, хотя это могло быть из-за того, что он стоял над ней.

Анна вытерла слезы тыльной стороной ладони.

— А я думала, что я здесь ради Моники.

— А вы бы приехали, если бы знали, что это не так?

— Скорее всего, нет, — она тихонько рассмеялась.

— Вы не одна такая.

— Это делает нас трусами?

— Нисколько, — выражение лица Марка стало вдруг серьезным. — Важно то, что вы выдержали это испытание. Некоторые люди скорее примут участие в битве, чем сделают это.

— Это почти одно и то же, не правда ли? — Если бы это была битва, они все получили бы по «Пурпурному сердцу».

Марк кивнул, опускаясь на траву.

— В некоторых случаях здесь бывает даже сложнее.

Лужайка искрилась в густом тумане. Анна увидела, как кот, живущий здесь, выскочил из-под куста, держа в зубах что-то похожее на ящерицу. Глядя на то, как он направился по тропинке к главному зданию, где находились канцелярия и аптека, Анна подумала о том, какой беззащитной она до этого себя чувствовала, — такой же беззащитной, как эта ящерица.

Анна обернулась к Марку, упершись подбородком в колени.

— Почему у меня такое ощущение, будто эта битва еще не закончена?

— Я бы не исключал возможность мирного договора.

— Вы не знаете Монику.

— Вы будете удивлены. Каждый поначалу считает себя особенным в организации анонимных алкоголиков. Мы называем это «предельной уникальностью», — но на самом деле это не так.

Марк напомнил Анне, что десять лет назад он тоже был алкоголиком.

— Когда посидишь на сотне собраний и выслушаешь сотню людей с их историями, начинаешь испытывать смирение.

«“Смирение” — это не то слово, которое приходит на ум, когда дело касается Моники», — подумала Анна.