ждать более чем скромный успех. В 1960-е годы он опустится до телевидения, где дождется никем не замеченного финала своей карьеры.

Некоторые аспекты личности Гордона Хэтэвея были уникальны. Он называл всех актеров и актрис по именам, в том числе тех, кого никогда не встречал (а таких было большинство), а при прощании он смачно чмокал в обе щеки как мужчин, так и женщин, включая тех, кого видел только первый или второй раз в жизни. Он будет четыре раза женат, в каждом браке безудержно стряпая отпрысков, которые будут поносить его, еще не достигнув совершеннолетия. В каждом из четырех вариантов Гордон, что неудивительно, окажется негодяем, в то время как четыре его бывшие жены (то есть матери), соответственно, станут жестоко обманутыми, но святыми. Хэтэвей говорил, что он имел несчастье производить только дочерей. Сыновья, утверждал он, приняли бы его сторону. «Хотя бы один сынок из четырех гребаных раз» – его слова.

Что касается его одежды, он был маргиналом-эксцентриком. Поскольку в режиссерской карьере он миролюбиво уступил полному компромиссу, то с годами все диковинней одевался, как будто одежда стала его главным творческим актом. Иногда он носил короткую, выше пояса, женскую блузку и собирал свои белые волосы в длинный хвост, что стало его личной печатью, его торговой маркой; ни в его фильмах, ни в телевизионных криминальных драмах не было ничего отмеченного знаком личности. И он всегда осуждал «костюмы»[31] – так он называл продюсеров: «гребаные костюмы-тройки на три извилины… с гребаной удавкой на все таланты Голливуда».

Это было странное обвинение, поскольку долгая, при скромном достатке, карьера Гордона Хэтэвея прошла в тесном контакте с этими «костюмами». По правде говоря, продюсеры любили его, в чем нет ничего ни оригинального, ни даже памятного.

Однако первая по-настоящему отличительная черта личности Гордона Хэтэвея проявилась в Бомбее, а именно: он так боялся индийской пищи и так панически воображал те болезни, которые, он был уверен, уничтожат его кишечный тракт, что не ел ничего, кроме той пищи, что подавали в номер, – ее он лично промывал в своей ванне. Отель «Тадж-Махал» был знаком с подобными привычками среди иностранцев, но при такой чрезвычайно селективной диете Хэтэвей страдал от жестоких запоров и геморроя.

Вдобавок жаркий и влажный климат Бомбея провоцировал его хроническую предрасположенность к грибковым инфекциям. Хэтэвей втыкал ватные шарики между пальцами ног. У него был самый стойкий случай микоза, который когда-либо видел доктор Дарувалла: грибок, который невозможно остановить, как хлебную плесень, поразил его уши. Старый Лоуджи полагал, что режиссер мог бы выращивать свои собственные грибы. Уши Гордона Хэтэвея чесались до безумия, и режиссер был настолько глух из-за грибка и фунгицидных ушных капель, не говоря уже о ватных тампонах, которые он вставлял в уши, что его общение на съемочной площадке представляло собой комедию ошибок.

Что касается ушных капель, это был раствор генцианвиолета, несмываемого фиолетового красителя. Поэтому воротники и плечи рубашек Хэтэвея были усеяны фиолетовыми пятнами, ибо ватные шарики часто выпадали из его ушей – или же Хэтэвей, досадуя, что так ничего не слышно, сам вынимал эти комочки. Режиссер был прирожденным пачкуном; куда бы он ни шел, мир покрывался яркими метками ватных фиолетовых комочков для ушей. Порой фиолетовый раствор попадал Хэтэвею на лицо, как сознательно нанесенный символ; тогда режиссер выглядел как член какой-нибудь религиозной секты или неизвестного племени. Кончики пальцев Гордона Хэтэвея были точно так же окрашены генцианвиолетом; он постоянно тыкал пальцами в уши.

Но тем не менее Лоуджи был под впечатлением от сказочного артистического темперамента первого (и единственного) в его жизни голливудского режиссера. Старший Дарувалла сказал Мехер (а она сказала Фарруху), что это было «прелестно», как Хэтэвей сваливал свой геморрой и грибок отнюдь не на промытые в ванне продукты и не на бомбейский климат. Вместо этого режиссер во всем обвинял «гребаный стресс» из-за того соглашательства, на которое он был вынужден идти с продюсером фильма, типичным быдлом, тем самым позорным «костюмом», который (по совпадению) был женат на амбициозной сестре Гордона.

– Эта жалкая манда! – часто восклицал Гордон.

Не добившись оригинальности во всех своих кинематографических происках, Гордон Хэтэвей тем не менее, по слухам, первым придумал вульгарное выражение «гребарь своего времени». Так он часто говорил о себе, в чем, несмотря на грубость самого выражения, возможно, был прав.

Для Мехер и Фарруха было большим разочарованием слышать, как Лоуджи оправдывает скабрезности Гордона Хэтэвея его «артистическим темпераментом». Так и осталось неясным, объяснялся ли успех быдловатого продюсера в оказании давления на Гордона тем, что тот сам хотел угодить «костюму» – или же истинный силовой посыл исходил от самой так называемой С. М. – продюсерской жены и по совместительству сестры Гордона. Так и осталось неясным, кто кого, по выражению Гордона, «держал за яйца» или, как он еще говорил, «кто кого дрочил».

Как профана-новичка в этом творческом процессе, Лоуджи не смущали такие словечки; он стремился извлечь из Гордона Хэтэвея предполагаемые эстетические принципы, которыми руководствовался режиссер в безумной горячке создания именно этого фильма. Даже новичок мог ощутить лихорадочный темп, с которым снимался фильм; даже неопробованные художественные чувства Лоуджи осязали ауру напряженности, с которой каждый вечер в обеденном зале клуба «Дакворт» подвергался ревизии сценарий.

– Я доверяю своему гребаному инстинкту рассказчика, приятель, – делился Гордон Хэтэвей со старшим Даруваллой, который всерьез прикидывал свою пенсионную карьеру. – Вот в чем гребаный ключ.

Какой же стыд испытывали Фаррух и его бедная мать, наблюдая, как во время обеда Лоуджи записывает каждое слово режиссера!

Что касается сценариста, чья общая с режиссером мечта о «качественной» ленте каждый вечер на его глазах катастрофически меняла очертания, то он был алкоголиком, чей долг в баре клуба «Дакворт» угрожал превысить ресурсы семьи Дарувалла; этот счет был чувствительным даже для, казалось бы, бездонного кошелька хорошо обеспеченной Промилы Рай. Сценариста звали Дэнни Миллс, и все начиналось с рассказа о супружеской паре, которая приезжает в Индию, потому что жена смертельно больна: у нее рак; они мечтали когда-нибудь побывать в Индии. Первоначально сценарий назывался предельно ясно: «Однажды мы поедем в Индию»; затем Гордон Хэтэвей изменил название на «Однажды мы поедем в Индию, дорогая». Это небольшое изменение привело к серьезному пересмотру всей истории, что погрузило Дэнни Миллса еще глубже в его алкогольный мрак.

На самом деле для Дэнни Миллса это был шаг вперед – начать с нуля. Это была, по крайней мере поначалу, его оригинальная история. А когда-то он был самым низкооплачиваемым литератором, работающим по контракту с киностудией; его первая работа, на студии