Разумеется, Эву учили в школе, что земля – круглая, но, как ни посмотри, она вернулась из волнующего и утомительного путешествия и ее еще не до конца покинул деревенский страх перед «заграницей».

Но теперь она снова была дома, и в соборе звонили колокола. Там шла благодарственная месса, разноцветные голуби – их красили в розовый и голубой – кружили и садились и снова кружили в сияющем небе; из аэропланов сыпались на город оливковые ветви, украшенные лентами цвета флагов всех наций. «Демокрасиа», ее собственная газета, напечатала четыре страницы ее фотографий, а четыре страницы даже в самой популярной газете, почти половина стоимости выпуска. Никакого государственного мужа или генерала, который бы выторговал мир для Запада, не принимали бы с большим почетом. «Кларин», газета перонистов, провозгласила весьма сентенциозно: «Эвита сделала для своей страны то, что не мог сделать ни один посол. Сегодня все страны ожидают вести любви и мира и шумно требуют ее вмешательства, которое положит конец нищете и голоду во всем мире».

Но в наиболее фешенебельных кинотеатрах хронику с репортажем о ее прибытии встречали шумом и свистом, из-за чего кинотеатры закрывали, или же мертвой тишиной, которую сменяли бурные аплодисменты, какой бы эпизод ни шел следом – будь то футбольный матч или рассказ о быке-производителе. А на севере независимая газета «Интрансихенте» была закрыта за то, что опубликовала карикатуру, где Эве объясняли, что в Швейцарии всегда встречают своих гостей гнилыми помидорами.

В порту Эва и Перон страстно обнялись на виду у всей толпы. «После многомесячного отсутствия, – сказала она (ее не было всего два месяца), – я с глубокой радостью возвращаюсь в свою страну, где оставила три свои великие любви: мою родину, моих «людей без пиджаков» и моего любимого генерала Перона!»

Эва вернулась из Европы успокоившейся, но ее юношеская жажда славы не была окончательно удовлетворена. Ее амбиции непомерно возросли. Признание общества теперь казалось ей мелкой личной местью недоброжелателям, теперь она страстно желала аплодисментов народа и известности в правящих кругах. Хотела, чтобы ее знали не только как красивую, богатую и влиятельную женщину, но как лидера социальных реформ, как провозвестницу мира и изобилия. Она никогда не задумывалась, в чем заключаются истинные качества реформатора, а двигалась к своей цели, исходя из ложных представлений, так же, как было, когда она стремилась стать первой актрисой аргентинской сцены, и теперь добилась даже большего, хотя и иллюзорного успеха. От того, что ее попытки взять на себя роль социального лидера, не имели под собой реальной почвы, они не становились менее яростными или опасными, а ее вера в собственные фантазии менее искренней.

Перемена в ней стала заметна не сразу; она все еще оставалась сладострастной и волнующей блондинкой, которую освистывали завсегдатаи на парижских бульварах и окидывали красноречивыми взглядами молодые испанские офицеры; больше, чем когда-либо, она казалась доньей Марией Эвой Дуарте де Перон, с высокой тугой прической, в узких и длинных блестящих платьях, увешанная драгоценностями; и практически ничего не проглядывало от той новой, тонкой, хрупкой и, без сомнения, еще более опасной и трагической Эвы Перон с забранными назад волосами, в хорошо сшитых костюмах.

По возвращении она велела сеньоре Соса Молине, жене тучного министра обороны, устроить в ее честь прием, на котором полагалось присутствовать женам и дочерям армейских офицеров – приглашение на подобное мероприятие было практически приказом. Прием должен был проходить в офицерском клубе, на внушительных воротах которого когда-то красовалась надпись «На виселицу – с Пероном!». Элита аргентинского общества смотрела на это как на очередную тщетную попытку Эвы «войти в свет» и несколько удивлялась, поскольку военные в большинстве своем не принадлежали ее кругу. Возможно, Эвой и вправду в какой-то степени руководило прежнее желание получить общественное признание, но, поскольку в ее отсутствие именно военные пытались оттеснить ее всецело в частную жизнь, более вероятно, что такого рода прием в такого рода месте был неким «пряником», который усыпил бы бдительность недоброжелателей Эвы и заставил их забыть о «кнуте». Не все леди изъявили желание присутствовать; некоторые отговорились нездоровьем, но примерно тысяча женщин, озабоченных карьерами своих мужей, собрались в честь Эвы, блистающей ради них в бархатной расшитой шляпе с птицами и райскими плодами.

Можно было предположить, что страсть Эвы к богатой одежде, мехам и драгоценностям после путешествия по Европе в какой-то мере поугаснет.

И вправду с этого времени, при всем своем неуемном желании обладать, она стала все реже и реже щеголять в богатых нарядах; даже ее волосы выглядели не такими ослепительно белокурыми. Изменения во внешности соответствовали ее новой роли, но то, что она не изменилась в главном, доказывали те баснословные богатства, которые она продолжала собирать в своих руках, что явилось предметом жестоких дебатов в палате депутатов. Даже ее щедрое жалованье, когда она была еще не директором, а просто сотрудником радио «Белграно», не могло никоим образом окупить всех ее баснословных трат. Ни у нее, ни у Перона, когда они встретились, не имелось никаких личных сбережений, точно так же ни армейская зарплата, ни его жалованье как президента, которое составляло менее двух тысяч долларов в месяц, не могли окупить тех сорока тысяч долларов в год, которые Эва тратила на одну только одежду из Парижа – она посылала своего собственного «курьера-кутюрье» покупать модели от Диора, Бальмэна, Фа и Роша. На зарплату Перона – а Эва теперь не получала ничего – невозможно было заполнить шкафы, занимавшие три большие комнаты в резиденции, шляпами, обувью и платьями или купить меховые шубы, которых у нее было около дюжины; у Эвы был халат, отделанный горностаем, и горностаевая шуба, и плащ из страусовых перьев, и лазурная норка, каких, как она хвасталась, в мире имелось всего только две. История гласит, что в ее молодые и безденежные годы она как-то пришла к своему портному в намерении уговорить его сшить ей что-то новое, тогда как старый счет все еще не был оплачен. В ожидании, потому что в те времена ее еще заставляли ждать, она перебирала образцы мехов – около дюжины или вроде того: норка, соболь, горностай и прочие дорогие меха. Когда наконец портной повернулся к ней, требуя платы по задолженному счету, она бросила меха ему в лицо, крича, словно фурия: «Вы – дурак! Вы надоедаете мне с этим мизерным счетом! Знаете ли вы, что в один прекрасный день у меня будут шубы изо всех этих мехов!» Портной, на которого все это произвело впечатление, согласился сшить ей еще один наряд до того, как она оплатит счет. Независимо от того, правдив ли этот рассказ, Эва действительно заказывала везде меха. Аргентинцы, которые, подобно всем прочим в их полушарии, любят похвастаться, что у них все – самое большое и самое лучшее, уверяют, что она собрала коллекцию драгоценностей, которая была самой дорогой в мире со времен Клеопатры. Большую часть этих драгоценностей ей преподнесли правительственные чиновники, которые желали войти в фавор, или профсоюзы, собиравшие деньги на подарок песо за песо со своих членов; другие драгоценности она получала более пиратскими способами. Среди ее ближайших друзей в те дни были Альберто Додеро – невероятно богатый корабельный магнат – и его юная американская жена. Додеро получил монополию на речные перевозки; он планировал также открыть коммерческую авиалинию в Европу и уже истратил тысячи песо, добиваясь правительственного разрешения на свое дело. В один прекрасный день Эва подчеркнуто восхитилась бриллиантовым кольцом на пальце жены Додеро, которое стоило всего ничего – около двадцати тысяч долларов. Додеро в тот же миг сорвал его с пальца жены и преподнес Эве. С разрешением на открытие авиалинии у него больше не было проблем. Позже, когда Альберто Додеро умер, его корабельный и авиабизнес перешли к правительству, а в 1951 году Эва судилась с его наследниками за владение поместьем в Биарице, где она останавливалась во время своей поездки по Европе и которое, как она утверждала, Додеро пообещал ей.