— Так вот, — продолжал Андрей, — я посмотрел несколько заявлений и понял: наш клиент. Ходит, ходит по кустам, высматривает девчонок посексуальнее, а потом начнет колготками душить.

— А о чем он разговаривал? — поинтересовалась я. — Про эти случаи я слышала, знаю, что он к девушкам приставал с разговорами, а на какие темы разговаривал?

Синцов удовлетворенно кивнул.

— Правильно. Мне тоже это было интересно. В тех заявах, что девчонки написали, ничего толкового, приставал — и все. Я вытащил двух девушек, побеседовал…

— Ну?! — спросили мы в один голос вместе со Стеценко и оперативником из отдела Андрея.

— Ну что… Парень, судя по всему, интересный. Болтал про библию, про каббалистику, про искупление, про колготки…

— В каком смысле — про колготки? — удивился Стеценко.

— А в таком, Саша: интересовался, какого цвета колготки девушка предпочитает.

— Просто так интересовался, или с каким-нибудь прицелом? — это уже я вступила, как только Андрей сделал секундную паузу.

— Конечно, не просто так Машенька. Не просто так. Говорил, что колготки надо менять в зависимости от настроения. Черные на светлые, светлые на черные, потому что жизнь как зебра: полоска светлая, полоска черная.

— Что за чушь! — фыркнул Стеценко. — У парня явно с головой не в порядке.

— Вот именно, Саша, — качнул головой Синцов, — вот именно. А ты что думаешь, девушек в пруду топят психически здоровые пацаны?

Стеценко ответить не успел, потому что я затрясла Андрея за плечо, забыв про его состояние здоровья.

— Андрей, это он, наверняка он! Ты знаешь, что Кате Кулиш колготки переодели?!

— Шутишь! — Синцов резко развернулся ко мне и схватился за сердце.

— И не только Кате колготки переодели! Я еще один материальчик нашла: с трупом девочки!

Именно в этот момент, ни больше: ни меньше, дверь палаты распахнулась с таким треском, какого и предполагать было нельзя в кардиологическом отделении, где пациентам, как известно, нужен покой. На пороге появилась разъяренная девушка в крахмальном белом халате и колпаке.

— Вы что! — сказала она с плохо сдерживаемым гневом. — Вы что! Уморить его хотите?! Он же на режиме, на процедурах! Немедленно! Гости — на выход — больной, ложитесь, у вас капельница.

Мы все, посетители, вскочили, как на строевом смотре.

— Извини, Андрюша, мы действительно засиделись. Я к тебе завтра приду, — сказала я, целуя Синцова в щеку. — Мы с Сашкой к тебе заглянем. — Стеценко закивал, подтверждая. Андрей потрепал меня по руке:

— Маша, у меня в сейфе пленка с записью рассказа одной из девушек. Про говоруна этого. Там приметы, подробности. Вон Вадим тебе все покажет.

Опер из синцовского отдела кивнул. Я обернулась к нему:

— Я завтра к вам заеду, с утра, хорошо?

— Хорошо, — ответил Вадим, высокий, плечистый и невозмутимый усач. — Я после сходки буду ждать вас.

Помахав Синцову на прощание, мы втроем покинули палату и бочком прошли по темному коридору; сначала я подумала, что мы — последние нахальные посетители в спящей больнице. Но нет, в палатах пульсировала жизнь; помимо больных, по закоулкам отделения сновали явные визитеры, которых никто не гнал, да это было и не удивительно: госпиталь-то милицейский, и все желающие навестить болезных, но по понятным причинам не успевшие сделать это в рабочее время, беззастенчиво пользовались удостоверениями, чтобы миновать охрану. И хотя охране без разрешения врача не велено было никого пущать, хоть бы и с удостоверением начальника главка, охрана все равно клевала на милицейские ксивы, прекрасно понимая, что больным от этих визитов хуже не будет.

Добрый Вадим довез меня и Стеценко до моего дома, не проронив за всю дорогу ни слова. Высадил, махнул рукой на прощанье, напомнил, что ждет меня завтра с утра, и умчался. А мы с Сашкой пошли ко мне домой, как будто так и надо, как будто мы не живем раздельно уже два года, и даже по дороге, на автомате, зарулили в булочную, где, не сговариваясь, купили свежих бубликов.

Мой непрошибаемый сыночек, увидев на пороге меня в сопровождении Стеценко, и глазом не моргнул. Он сидел перед телевизором, нажимая на кнопки джойстика; плечом к уху была прижата телефонная трубка, в которую он комментировал кому-то из своих приятелей ход игры. Вокруг него в художественном беспорядке валялись мандариновые очистки, пустые пакетики от чипсов и конфетные фантики.

Все, как всегда, и как всегда, меня начали скручивать угрызения совести: ребенок лишен нормального общения, поэтому вынужден общаться с телефонной трубкой; некому проследить, чтобы он регулярно принимал здоровую и соответствующую его возрасту пищу, сидел не горбясь и поменьше пялился в телеэкран, портя глаза…

Пока я рефлексировала, Гошка оторвался от телефона и спросил:

— Вы что, помирились?

Я открыла рот, чтобы ответить, но доктор Стеценко опередил меня, и громко и четко сказал:

— Да.

— И надолго? — осведомился этот маленький поросенок.

Тут уже я с интересом стала ждать Сашкиного ответа, и он не обманул моих ожиданий:

— Навсегда, — ответил он твердо.

— Ну, слава Богу, — резюмировал мой ребенок и снова предался азарту игры.

А мы со Стеценко пошли на кухню. И пользуясь тем, что на время сражения с компьютерными монстрами ребенок становился абсолютно индифферентен к окружающей среде, расставили точки над “и” в наших отношениях без лишних слов, с помощью языка жестов.

— Маш, — робко сказал Александр, отдышавшись, — может, мы попробуем начать все сначала? Может, ты выйдешь за меня замуж? Может, тебе понравится жить у меня? Что ты скажешь на это?

— А что я могу сказать, — прошептала я, не в силах оторвать взгляд от его лица, такого родного; все это время я начинала скучать по нему, только еще проснувшись, и делала перерыв, лишь закрыв глаза ночью; а в общем, и ночью я не переставала по нему скучать, потому что он мне снился. И во сне мы с ним не выясняли отношений, и не демонстрировали показное безразличие, а нежно любили друг друга. — Что я могу сказать, кроме того, что ты — мой единственный, что я жить без тебя не могу, что…

Договорить он мне не дал, закрыв рот поцелуем.

Но вот кваканье, плюханье и гркжанье несчастных героев “Плейстешена”, гробящих друг друга всеми известными, а также доселе неведомыми способами, сменилось тоскливыми завываниями Курта Кобейна — это означало, что игра закончена, и сейчас на кухню явится ребенок с вопросом, чего ему поесть.

Отстранившись от Сашки, я для порядка спросила, когда он собирается на мне жениться.

Сашка робко ответствовал, что хотел бы сделать это тридцать первого декабря. Я хмыкнула: — “Уточни, какого года?”