Лайма приподняла голову и, еще с закрытыми глазами, спросонок что-то вначале пробормотала по-латышски. Лишь через секунду проснулась окончательно и уже по-русски спросила с некоторой тревогой:

— Не спишь?.. Сколько сейчас?.. Ты что! Еще пять часов!.. Стучали или мне показалось?..

— Да, по-моему… в дверь… — соврал я. — Не обращай внимания, спи.

— Кто? Ты посмотрел?

— Еще чего! Мало ли кому не спится.

— Ты с ума сошел, так нельзя! — заявила она. — Мы же в Центре! — С этими словами она мигом вскочила, ухитрившись без промаха впрыгнуть в тапочки, накинула прозрачный пеньюар и стремительно выпорхнула в прихожую.

Я не стал возражать.

Слышал, как Лайма открыла входную дверь, что в ее прозрачном, как хрусталь, одеянии было чрезвычайно смело. Кажется, даже вышла на этаж, кого-то высматривая. Наконец, удостоверившись, что там никого, она снова защелкнула замок и прошла в ванную.

Пока там лилась вода, я схватил расческу и судорожно отстукал по стене:

"Вы слышите?"

"Да. Вы опять один?"

"У меня всего пара минут. Кто такой Ламех?"

"Это неважно. В другой раз. Мало времени. Главное – будьте готовы к тому, что…"

Узнать, к чему надо быть готовым, не удалось – Лайма уже выходила из ванной. Снова – три тире. Отбой. Всё. Когда она стремительно вошла в спальню, моя рука еще ерзала по стене, выстукивая последнее тире.

— Что ты делаешь? — спросила она, глядя на меня с подозрением.

— Ничего… По-моему, там, под бра, таракан…

— Какая гадость! — поморщилась она. — В апартаментах!.. Дезинфекцию Кумова проводила. Ну ничего, утром полковнику Ухову доложу, будет ей!

— Да нет, только показалось, — промямлил я, никого не желая подводить. — Чего ты вскочила? Ложись, до утра еще далеко.

Однако, несмотря на свое одеяние, сотканное практически из чистого воздуха, в эту минуту Лайма была как никогда холодна и сурова.

— Так нельзя, — строго сказала она. — Мы с тобой в Центре. Здесь, если стучат, сразу надо открывать.

— Ну, знаешь!.. — возмутился я. — Вот у меня уже где здешние ваши порядочки! Если кому приспичило – не умрет, подождет до утра!

Казалось, что под этим прозрачным пеньюаром отлично сделанная ледяная мраморная статуя. И в голосе Лаймы сквозила стужа.

— А если вдруг объявили час "Ч"? — озадачила она меня вопросом.

— Что еще за час такой? — не понял я.

— Ты что, маленький? Это когда все должны быть готовы, — терпеливо объяснила она. — Обещай, что больше так не будешь делать.

"О чем она? — подумал я. — К чему – готовы? Уж не к тому ли самому, к чему призывал быть готовым и мой незримый собеседник за стеной?" Расспрашивать об этом ее было, похоже, бессмысленно, да и меня сейчас куда больше занимали другие загадки.

— Ладно, — не желая спорить, все-таки пообещал я. И спросил как бы невзначай: – А мы в каком номере? Когда входили, я не заметил.

— Боишься заблудиться? — стала оттаивать она. — Не заблудишься – апартаменты одни на весь Центр… А вообще-то – пятнадцатый.

Это уже было что-то. Пятнадцатый – значит, нечетная сторона коридора. Стало быть, там, справа, откуда стучал в стену незнакомец, скорее всего – семнадцатый. Именно о семнадцатом-то номере и упоминал колобок-Гюнтер. Какой-то узелок начинал так или иначе завязываться, только пока было не видно концов.

— Раньше здесь только президент один раз останавливался, когда в Центр заезжал, — уже вполне миролюбиво сказала она. И добавила не без гордости: – А теперь вот мы с тобой!.. А Любка тараканов тут развела! Ничего, уже будет ей! Обязательно скажу Ухову.

— Не надо Ухову, — попросил я. — Не было никакого таракана, показалось мне.

Лайма сделала вид, что меня не расслышала, из чего я заключил, что в этом ее все равно не переломить, и жаль стало пышнотелую Кумову, которой по моей милости ох как несладко, пожалуй, придется. Это было видно по Лайминому лицу, повеселевшему, очевидно, в предвкушении Любиных страданий. Похоже, счеты у них были давние, и тут уж я вряд ли что-либо мог поделать.

Обозвав себя в душе подлецом, я все-таки решил воспользоваться ее улучшившимся настроением и спросил как о чем-то вовсе не значимом для меня:

— Кстати… Ты ведь давно в Центре… Ты случайно не знаешь, кто такой Ламех?

По тому, как Лайма вздрогнула, и чурбан бы догадался, что имя ей знакомо. Однако она тут же старательно изобразила безразличие:

— Как ты сказал?.. Ламех?.. Нет, никогда не слышала… А он что, тут, в Центре? Тебе кто сказал?

Я понял, что здесь надо быть осторожнее, во всяком случае, покуда не стоит форсировать события, поэтому, зевнув, произнес:

— Не помню уже… Кажется, от кого-то услышал… А может, в книжке прочитал… Ладно, не знаешь – и не надо… Давай, что ли, спать?..

Но в глазах у Лаймы уже не было даже остатков сна. Там теперь было что-то совсем другое.

— А ты хочешь спать? — спросила она. Почему-то в такие мгновения ее прибалтийский акцент усиливался, придавая ей больше загадочности и шарма. Затем она скинула на пол свой пеньюар, приблизилась ко мне вплотную. — И теперь тоже хочешь спать?

Боже, какая у нее все-таки была фигура!.. И вся она, вся!.. Уже ни о чем другом я не мог думать.

— Совсем не хочу! — выдохнул я.

Она приказала:

— Тогда – быстро под душ!..

Когда я вернулся из ванной, Лайма, прекрасная в своей наготе, по-турецки поджав под себя ноги, восседала посреди кровати.

— Ложись на спину, — сказала она. Затем, проводя губами по моей груди, прошептала: – Лежи спокойно. И будь послушным мальчиком…

И я был послушен! Господи, как я был послушен! Каждой клеточке ее тела, каждому касанию ее губ!..

Потом, когда лежали рядом, обессиленные, она, прижавшись ко мне, спросила:

— Этот… как его?.. Ламех… Тебе про него Брюс, наверно сказал, да?..

Пора было возвращаться в действительность.

— Нет, не Брюс, — сонным голосом отозвался я. — Говорю тебе – не помню уже… Может, просто приснилось… — и сделал вид, что засыпаю.

Лайма, явно недовольная, отодвинулась и повернулась ко мне спиной. Мы, однако, оба не спали. Я думал о странных событиях этого дня и этой ночи, а Лайма… О чем она думала, один Бог может знать…

…и, распахнув дверцы шкафа, увидел круглую мягкую игрушку, подвешенную на плечики за велюровый пиджак, круглые копытца на полметра не доставали до пола.

Затем плечики сами собой развернулись, и игрушка, улыбаясь, взглянула на меня широко открытыми круглыми глазками Гюнтера.