Это бы разгром впечатляющих масштабов. Казалось бы — чего я дергаюсь, Наглинг тоже не Гарм из ноздри вычихал. Описать мои чувства можно разве что с помощью метафоры. Представьте охотника, который преследует чудного зверя: куницу там, или песца. И вот охотник двое суток гоняется за свои песцом с двустволкой наперевес, только для того, чтобы, поразив добычу метким выстрелом, обнаружить, что все это время он преследовал драную кошку.

Вид у меня был до того унылый, что бедняга Нили забыл о своих обидах и еще и меня утешал:

— Ну что вы так близко все к сердцу берете, Мастер Ингве? Потом, Наглинг — меч славный. Ингвульф обрадуется. Беовульф-то был то ли внучатым племянником его папаши, то ли еще кем-то вроде. То есть родственник. Смертных наследников Вульфингов не осталось, так мы можем с чистой совестью меч Ингвульфу отдать. Или, лучше еще, самому Хродгару, а то он на прошлом Совете что-то был хмурый.

— Вот ты и отдавай.

Нили передернулся. Я поспешно добавил:

— Извини. Я что-то нынче совсем не в себе.

— Да я понимаю.

Иамен внимательно изучал клинок. Пробежал пальцами по лезвию, проверил центр тяжести, заточку. Погладил драконью голову на рукояти. Сделал несколько пробных выпадов. Красиво работал, сволочь, красиво — сразу видно мастера. Нили смотрел, смотрел да и брякнул:

— А, может, некроманту нашему отдадим?

— Берите, — вяло согласился я.

Иамен отложил клинок и серьезно на меня посмотрел:

— Такими клинками, Ингве, не разбрасываются. Потом, я вполне доволен своим мечом.

Я вздохнул. Нили нахмурился. Свартальв, добровольно отдающий выкованный соплеменником меч — дело неслыханное. А некромант отмахнулся от подарка, будто его пробкой от бутылки с сидром одарили.

— Что это за меч, — проворчал честный вояка, — у которого даже имени нет?

— А и не надо имени, — спокойно ответил Иамен. — Основная беда ваших клинков — эти имена. Получившее имя оружия начинает слишком много о себе думать.

Нили фыркнул. Я тоже вяло улыбнулся. Свежее слово в оружейной технике. Бедные «катюши», «пантеры» и «томагавки», интересно, что они подумывают в тишине тесных складов и братских могил? Мой телохранитель, кажется, неправильно истолковал мою улыбку — возможно, он решил, что это новая гримаса горя. Нили сплюнул в сердцах и хлопнул меня по плечу так, что все косточки загудели:

— Да не переживайте вы так, Мастер. Не сегодня, так завтра мы Тирфинг отыщем.

Вот тут уж я взбеленился и заорал:

— Да пошел ты на! Вместе с Тирфингом! Пусть его волчина позорный ищет, если ему так приспичило. А я с этим делом — все, завязал!

Нили поглядел на меня с опаской.

— Куда же мы теперь?

— Как куда? В Москву, потом в этот, как его там… Нижневартовск, что ли? Нефтяные пески копать. А зимой домой отправимся. Прав Ингвульф — нечего мне, как гопнику малолетнему, по горам и канавам скакать. Надо заниматься делом, потому что дело…

Тут я опять сник. Потому что дело меня совсем, ну совсем не привлекало. Никак. Нили все это понимал и только вздохнул тяжко. А я запустил пальцы в волосы и закрыл глаза. Не знаю, может, то был эффект от выдыхающегося любовного зелья. Или не поэтому меня так ломало, а оттого что казалось — наконец-то, хоть пальцем, хоть мизинчиком прикоснулся я к чуду. Смешно, правда? Мало ли чудес в Семи Мирах, мало ли чудного в чертогах Нидавеллира или в светлом Асгарде? Не поверите — мало.

Из приступа черного отчаяния вывел меня голос Иамена:

— Не печальтесь, Ингве. Гадатель из меня плохой, но тут и без карт видно — чудесное вас не минует.

Он что, мысли мои читал? Я поднял глаза. Некромант стоял чуть выше по склону. Сереющее предрассветное небо четко обрисовало его неширокие плечи и высовывающуюся из-за правого плеча рукоятку катаны. Где-то там, за его спиной, просыпалось солнце. От озера вверх по холму полз туман. Туман поднимался все выше, и в этот туман он и ушел, кивнув на прощание Нили. Ушел легкой походкой человека, который знает, что все предстоящие беды ему по плечу. Таким я его и запомнил. Надолго. Но не навсегда.

Осень промелькнула незаметно, не считая маленького казуса, приключившегося с новым человеком Касьянова. Слишком уж нахально он прикарманивал наши прибыли с нижневартовских разработок. Крал отчаянно, как будто последние дни мира настали, и небо изготовилось рухнуть на землю. Для него оно, впрочем, и рухнуло. Ингвульф в бухгалтерии смыслил еще меньше меня, зато отлично умел устраивать аккуратные инциденты с минимальным количеством жертв и максимальным, как говорят наши англо-саксонские свойственники, импактом.

И вот я дома. Дом, дом, милый дом, поет сердце. Поет? Как бы не так. Открою вам страшную тайну — я не любил подземелья. Тесно мне было и в грановитых палатах, и в малахитовых, и в лазуритовых, не влекли меня ни сапфиры, ни алмазы, ни эльфийский берилл, ни таинственными свойствами обладавший камень кошачий глаз. Единственное, что мне нравилось в детстве: это когда, подпив светлого октябрьского эля, дед заводил повесть о былых временах, о подвигах и славе. В основном, конечно, о подвигах и славе нашего оружия, потому что размахивающие им без смысла и толка смертные и даже асы были, по дедовской версии, так — инструментами. Главное — откованные свартальфар копья, щиты и мечи. Но даже и этих рассказов мне хватало, чтобы, стянув из кузни какую-нибудь едва обработанную болванку, носиться по подземным переходам во главе шумной ватаги. Кем я себя только не воображал! Больше всего, конечно, меня чаровали подвиги Зигфрида — лишь потом я узнал, каким бедняга-германец был недотыкомкой. Иногда прикидывался я и бешеным берсерком Арнгримом, или каким-нибудь из его непутевых сыновей. А то и наоборот, истребившим их шведским героем Хьялмаром. Тогда Ингвульфу волей-неволей приходилось изображать моего побратима Орвар-Одда, а Ингри, за неимением девчонок в нашей компании, становился прекрасной Ингеборг. Как красиво я умирал на страшном острове Самсо — маленьком островке посреди подземного озера Хиддальмирр! Какую песнь я пел, обложенный трупами врагов! Как плакала бедная Ингеборг-Ингри, как падала она замертво, сраженная известием о моей гибели! Эх, да что вспоминать…

Сейчас деду было не до рассказов. Выставив на покрывало седую бороду, он вытянулся на каменном своем ложе и медленно моргал тяжелыми веками. Моргал так редко, что казался готовым памятником самому себе на крышке саркофага. Рядом за бесконечной пряжей сидела моя мать. За годы, прошедшие с тех пор, как мы виделись в последний раз, мать неожиданно постарела и стала еще более тонкой и легкой. Дунь — унесет, закружит под теряющимся во мраке сводом. В первый же день после возвращения я предложил перевести деда в одну из частных американских клиник. Предложение, в общем, не такое уж глупое — если все чародейство свартальфар не в силах поднять его на ноги, почему бы не попробовать человеческую магию, которую обитатели Митгарта именуют медициной? Мать только улыбнулась и покачала головой, уронив на пряжу свои черные косы. В косах я с ужасом заметил проблеск седины. «Как же так, ведь мы не стареем!» — хотелось мне закричать во весь голос, но вместо этого я лишь подошел к ней и, склонив голову, поцеловал прохладную руку. Эта рука, такая хрупкая, часто спасала меня от тяжкого отцовского кулака. Потом, конечно, уже я защищал мать — если Драупнир хотя бы голос на нее повышал, ему об этом быстро приходилось пожалеть. Однако мы растем до обидного медленно. Сколько часов провел я в темной кладовке, скрипя зубами от горя и злобы: не потому, что боялся темноты или обещанных мне каменных гулей с червями Мотсогнира, а потому, что знал — там, в светлых палатах, отец отыгрывается на матери за минутное унижение. Как-то я заявил ей: «Когда я вырасту, я убью отца и женюсь на тебе». И честно собирался так поступить. И даже осуществил первую часть обещанного — только мать совсем не обрадовалась. Нет, она ничего мне не сказала. Инфвальт вообще славилась молчаливостью, что среди наших женщин большая редкость. Но за молчанием этим крылась такая твердость, что куда там Зигфриду, куда там Беовульфу и Хродгару со всей их дружиной. И не надо, не надо, пожалуйста, никаких рассказов о том, как я подглядывал за ней, юной еще тогда, купающейся в озере, и детскими своими пальчиками так и теребил ширинку! Не подглядывал. Не было. Не теребил. Я любил мать, подобно всем этим, рыцарским и легендарным, готовым жизнь положить за перчаточный пальчик своих прекрасных дам. Живущим даже не любовью, не воспоминанием о любви, но левым каким-то о ней представлением. А Инфвальт хотела всего-то навсего нормального сына. Природа взяла свое на моих братьях. Все они выросли честными свартальвами и давно, переженившись, разбрелись по соседним и не таким уж соседним кланам. Таков обычай: наследник у Царя-под-Горой должен быть только один. Деду просто не повезло.