Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ходили слухи, что в необъятных лесах до сих пор скрываются дезертиры Советской армии и полицаи. А может, и агенты империалистов. Тито-Ранкович же ж не даром. И другие.
Охрим являлся бывшим офицером на инвалидности, входил в органы как свой человек. Так что Янкель заверил, что если что-нибудь увидит или учует, доложит прямо.
Рассказал мне все это Янкель и говорит:
— Перестарались мы. Я почти полгода лес валил, ты валишь. А вывозили слабо. Недоучли. Учили нас фашисты, учили, а недоучили.
Янкель сокрушенно оперся на локти. Наклонил голову над белой вышитой маками скатертью. Налил стопку, выпил не глядя.
Вступила Наталка:
— Янкель, а что случилося? Надо временно лагерь закрыть. Нисла оттуда убрать. Пусть приходят, смотрят. Ну, землянка. Ну, колодец. Если на то пошло, любой человек может в лесу отдыхать. Хоть лес и государственный, а преступление ж не уголовное. А еще лучше — выступи с инициативой, чтоб пионеры и комсомольцы там устроили свой лагерь. Летом оздоравливалися. Переведи на мирные рельсы проблему. Мол, хватит жить войной, пора растить здоровых детей и будущее, как раньше. Очень просто: ехал в Антоновичи. Заметил дым. Нашел, откуда дым идет. Там человек, охотник. Тебе неизвестный. Спасается от временных трудностей. Действительно жил там. А ты не милиционер, чтоб допытывать и документы смотреть. Тем более человек явно сельский. Без паспорта ж. Пускай Сидоренко Иван Петрович. Сам так тебе и назвался. Сведи на нет. Ты ж знаешь, лучше всего сводить на нет. Пускай ищут Сидоренку Ивана Петровича. Охотника с колхоза. А ты еще руками комсомольцев и других школьников построишь свой лагерь. Когда время подойдет — уйдешь туда с кем надо.
Наталка смотрела на Янкеля довольная. Ее придумка казалась ей без укоризны.
Янкель возразил:
— Тогда место будет известно. А надо ж, чтоб место было тайное. Пока место нашли б, пока приступили, мы б мобилизовались. Выиграли время.
Наталка не умолкала:
— Твой выигрыш дурной. Временем тут не поможешь. Только оттянешь. А конец один. Я же ж тебе говорю и говорю. Ай, ну тебя!
Видно, разговор заводился не в первый раз.
Янкель стукнул по столу, как обычно:
— Тихо! Нишка, уезжаем. Моментально.
Я позвал Цветка. Он не забежал на мой зов. Я заглянул в комнату. Мама так и лежала скрюченная. Не дышала.
Я испугался, что последнее ее видение было собачья морда. Она ж не знала про Цветка, что он не немецкая овчарка. Просто похож. Он же ж маленький, хоть и больше других собак А у немцев овчарки огромные. Я помню. И она помнила. Но, может, в последнюю свою минутку забыла.
На похороны я не остался, Янкель посоветовал не крутиться у села на виду.
Янкель повез меня в землянку. Он был как в тумане.
Повторял:
— Что ж они умирают, что ж они умирают сами. Гадство.
Ехали долго по большому снегу.
Янкель правил так, что сани дергались. Расстройство всегда передается всему вокруг.
Чтоб отвлечь Янкеля, я сказал:
— Мне мама всю ночь про них с отцом рассказывала. А я ж ничего не знал. Мне никогда не рассказывали. Моисей Зайденбанд — революционный герой. И мама тоже. Ты про них знал?
Янкель не повернулся на мой голос. Спиной показал положительный ответ.
Я продолжал:
— Да. Большие дела они делали. Революция. Из темной раввинской семьи, а отринул темноту. Ему ж нелегко пришлось. Правда, Янкель?
Янкель кивнул спиной.
— А откуда ты знаешь?
Янкель сказал не в мою сторону:
— Весь Остёр знал. Все евреи. Соломон Вульф разнес. А Моисей отнекивался. Он тайну делал. А какая тайна, если кругом евреи с места на место бегали. Кругом родственники. Болтали, обсуждали. Подумаешь, нашли скрытку — Остёр.
Замолчал. И я замолчал. Собирался спросить, зачем меня отец Нислом назвал, как раввина. Я ж ему глаза колол своим именем каждую секунду. Все ж таки неприятное воспоминание, а надо жить вперед.
Янкель повернулся ко мне всем туловищем и даже ногами:
— В революцию много героев ходит. И в войну. А как же ж.
Что-то хотел прибавить, но я не дал.
— Янкель, а я герой?
— Герой. Кто живой — тот и герой.
Я сидел в замороженной землянке. Перечитывал Симонова. Декламировал «Жди меня». Во весь свой голос. Я не знал, кому обращаю слова в рифму. То ли маме, то ли Наталке, то ли кому-то наверх.
Я считал с детства, что родители меня не любили. А они такое вынесли. Где ж им любить. К моему рождению на любовь сил не осталось. Их от меня оторвала проклятая война. А то б они развернулись, полюбили б меня, и я б их полюбил без исключения.
Янкель не приезжал долго.
Продукты у меня закончились. От Наталки мы убегали так стремительно, что ничего нового не взяли на прокорм.
Я вспоминал остатки праздничного стола и давился слюной. Шевелил губами и языком, как ел.
Спасался глубоким тяжелым сном.
Не знаю, сколько прошло дней и ночей.
В землянку вошла Наталка. С мешком. Я мало обратил на нее внимания. Сразу потянулся к мешку. Угадал — еда.
После еды я немного вернулся в себя.
Спросил, почему не едет Янкель. Наталка сказала, что Янкель заболел. Простудился и валяется в жару. В Остре. Она только что от него. Так как ему еще болеть и болеть, Наталка заверила, что не бросит меня. Берет на себя все заботы. Поэтому завтра к ночи приедет с подводой, загрузит меня и отвезет к себе. Перезимую у нее. Там видно будет.
Я засомневался, одобрит ли Янкель.
Она резко ответила в том направлении, что Янкель сам на волоске висит.
На следующую ночь Наталка не появилась. Появился Гриша Винниченко. В милицейской форме.
С порога сказал, что выследил Янкеля давно. Когда Янкель громогласно ходил со мной по Остру и со всеми подряд прощался от моего имени, Гриша заподозрил. Держал в уме мои разговоры. Слушал людей про мою маму и отца. Ошивался в больнице, беседовал с фельдшером. Дмитро Иванович пожаловался, что я его сильно тряс по неясному поводу. Гриша занял наблюдательный пункт возле Янкелевой хаты. Оттуда — до Рыкова. Там узнал про Наталку с Янкелем. Видел их вдвоем. Потом — за Янкелем в лес. А в лесу — я как муха на мишени.
Гриша засмеялся и попросил меня не пугаться.
Я спросил:
— Что ты за мной ходишь? Что надо? За хорошее отплатить хочешь?
— Может, и хочу.
Гриша достал из кармана шинели бутылку самогонки.
— Закусить есть чем?