И только тут до меня ясно дошло, что готовит Янкель. Массовый партизанский лагерь. Я и раньше подозревал. Но как-то не совсем. Янкель вызвался спасать меня. Лично. Но чтоб всех евреев?

— Ты, Янкель, сильно загнул палку. В лес никто на военных условиях не пойдет. Я б не пошел, если б не обстоятельства. Мне деваться некуда. Сам говоришь — поставят к стенке.

— А их всех — куда поставят, думаешь? На потолок? Обязательно надо к стенке. Можно и сразу в яму на чистом воздухе. И в воду можно. В Десну. И в Днипро можно. Стенок не хватит. А земли много. И воды много. А можно как немцы — в печку. Думают, тут печек не может произойти.

— Янкель, успокойся. Пока не приперло. Когда припрет, сами к тебе придут и попросят: «Отведи в лес».

Янкель светло взглянул на меня.

— Да, я тоже думаю, что попросят. Сам опять не буду ходить в земле ковыряться, вытаскивать по одному и в лес отводить.

С этой минуты я начал Янкеля жалеть, как маленького. За его непосильную ношу.

Я понимаю примерно так, что Янкель рассчитывал на более быстрое развитие событий.

Он мне пересказывал газеты и с собой привозил вплоть до сатирических журналов «Крокодил» и «Пэрэць». Там еврейская тема поднималась в отрицательном смысле то сильно, то не очень сильно. Четкая линия просматривалась. Но директив для широкого народа — никаких.

На Новый год — 1951-й — Янкель решил устроить настоящий праздник.

— Нишка, я думаю, что это наш последний мирный Новый год. Пускай он запомнится в памяти хорошо и красиво. Я тебя заберу, отвезу в Рыков, к Наталке. Она полностью в курсе тебя. Там мама твоя, там я буду, там Наталка с пирогами. Помоемся в бане. Проведем праздник в тепле и чистоте. Без задних мыслей.

Я обрадовался.

Наталке оказалось лет под тридцать. Русая коса, как корона на голове. Брови черные, полукругом. Губы красные. Румяная. А остальное лицо белое. Что говорить. Сердце мое разбилось с первого взгляда.

Мама вела себя активно. Помогала возле печки, носила воду в баню. По маленькому глечику, а носила.

Несла и приговаривала:

— Ой, сыночек, намоешься, намоешься! А папа так хотел в бане помыться. Так мечтал. Говорил: «Приедем в Остёр, в баню пойду». А на подходе у мужика спросил, где теперь баня работает, а мужик ответил, что взорвали. Ты ж намоешься. И за себя, и за папу. А мы с Наталочкой потом, за вами.

Янкель заметил мое восхищение Наталкой. Шутил на разные лады. Наталка смеялась, приглашала танцевать. Я отказывался, пока не выпил лишнего. А когда выпил, пошел с ней на вальс.

Я видел настоящий вальс только в кино. И теперь сам танцевал его с красивой женщиной. У Наталки была талия, и я ее обнимал.

Цветок бегал вокруг нас фигурами и тоже танцевал. Он сильно вырос в длину и ширину, несмотря на скудное питание. Я б даже сказал, что он смахивал на немецкую овчарку. Не совсем. Но сходство несомненное. А что, в войну чего только не бывало. Отсюда и его внешность.

Особых тостов не говорили. Пили за здоровье и покой.

С ужасом я ждал, что ночью Янкель и Наталка лягут вместе. Так и случилось.

Мы с мамой в другой комнате.

Мама говорила без перерыва.

До войны я с ней и не говорил. Голову ей крутил своими двойками и поведением. И отцу тоже. Потом, работа у них ответственная, в разъездах. Я дневал и ночевал у Винниченков.

А тут в первый раз оказались прикованы друг к другу на ночевке.

Мама не хотела задувать каганец, объяснила, что привыкла спать так. У нее развился страх перед ночью. А с каганцом спокойно. Наталка не против.

Я не протестовал. Раз Наталка не против, так я и не протестовал.

Мама сказала:

— Наталочка поднимается, когда меня позовет, а я не отзовусь, и сама задувает. А сегодня ты задуешь. Я засну, а ты задуешь.

И завела рассказ про их с папой жизнь. От самого начала.

Я слушал сначала без особого интереса. Весь горел, как в жару, меня тревожило, что в другой комнате. Доносились звуки Янкеля и Наталки. И я понимал звуки. Но представить в полную силу не мог. Мозгами не мог. Телом мог. Вот в чем вопрос.

Так на этом фоне и вливался в меня рассказ мамы.

Мой отец Моисей Зайденбанд являлся сыном раввина города Чернобыль — Нисла Зайденбанда. А моя мама являлась дочкой Боруха Полиновского — приказчика лесозаготовительного хозяйства одного из богатейших купцов Чернобыля Соломона Вульфа.

И вот в первые послереволюционные дни, когда люди шептались по углам, мой отец и моя мама, еще не будучи знакомыми, встретились на митинге в знак поддержки революции на берегу реки Десны. Было им от рождения по семнадцать лет.

Первый ледовый покров пытался сковать широкую реку. Баржи с лесом прижимались к берегу. Вот на одну баржу взобрался мой отец, взбежал по высокой горе бревен в два обхвата и оттуда стал говорить речь. Мама его тогда и полюбила.

Они шли к революции каждый своим путем. Через кружок, через встречи с умными людьми. И вот они окончательно созрели.

Соломон Вульф скрылся, на ходу не переставая агитировать против советской власти. Мамин отец-приказчик не выдержал напряжения и сгорел от неведомой болезни, мать отправилась вслед за ним на тот свет по собственному желанию, не подумав про родную дочь.

Мой отец взял мою маму к себе в дом на птичьих правах, хоть и как жену. Раввин Нисл противился, но его сила закончилась. Он проклял сына и девушку. А мой отец и моя мама, в свою очередь, прокляли его. После того, как они все обменялись проклятиями, жить под одной крышей стало невозможно.

Отец с матерью перешли на квартиру к одному человеку. А тут Центральная Рада. Самостийна Украина. Погромы один за другим. Потом опять советская власть. Зеленые с переменным успехом.

И вот 19-й год. Отец с мамой неустанно работали на разных участках, куда их направляла партия, членами которой они стали. Надо было наводить порядок в Чернобыле и вокруг. И они наводили. Конечно, не исключительно сами, а в одном ряду с сотнями других товарищей.

Так, мой отец Моисей Зайденбанд, составлял списки религиозных евреев богатого содержания, которые вдвойне представляли опасность — и как одурманенные религией, и как денежные. Он вместе с назначенными сверху товарищами ходил по ним и требовал добровольно отдать средства и прекратить ругать новую власть.

Чтоб доказать свою нелицеприятность, он зашел с тройкой вооруженных уполномоченных и в дом к своему отцу — раввину Нислу. Потребовал выдать ценности и религиозные книги реакционного содержания. На что раввин ударил сына Талмудом прямо по голове. К счастью, обошлось без увечья, так как Моисей находился в красноармейской шапке со звездой и острым верхом из тонкого войлока.

Раввина забрали в тюрьму. Продержали месяц.