Однако мы уже немного затянули рассуждения об имперской сущности Руси/ Московии/России, и сейчас пришла пора обратиться к не менее захватывающей части ее истории — к оценке того, как эта сущность проявлялась; к описанию имперских форм, сменявших друг друга на протяжении многих веков истории; к постижению методов имперского доминирования, которые позволили России в течение последних пяти сотен лет создать огромную имперскую структуру, весьма устойчивую к «размыванию», постоянно расширявшуюся и даже пережившую по крайней мере один распад, за которым последовала новая «сборка» практически в тех же границах. Иначе говоря, от описания центра, пусть и «окраинного», следует перейти к оценке имперских периферий.

В главе об имперской экспансии Руси/Московии/России нельзя обойтись без многочисленных сравнений опыта нашей страны и других имперских структур. В последнее время предпринимаются попытки найти черты сходства, сближающие Россию с крупнейшими империями Востока — китайской или турецкой[290], но мы не рискнем заходить так далеко и будем действовать в русле более традиционного подхода, сопоставляя ее прежде всего с европейскими империями; подобный подход, на наш взгляд, следует выбрать по причине легко прослеживаемых исторических параллелей и интенсивности российско-европейского взаимодействия на протяжении многих столетий.

С одной стороны, в современной исторической литературе доминирует представление о России как имперской структуре par excellence, — причем данный тезис применяется в отношении как периода, предшествовавшего формальному провозглашению империи (так, Д. Хоскинг пишет: «В октябре 1552 г. Московия начала свою имперскую карьеру, впервые покорив и аннексировав независимое нерусское государство»[291]), так, разумеется, и самой империи (тут достаточно процитировать Дж. Ле Донна с его «XVIII столетие было веком строительства Российской империи»[292]), и в отношении Советского Союза («С конца 1930-х гг. Советский Союз был империей и в объективном, и в субъективном значениях этого термина»[293], — отмечает В. Заславский). Следует заметить при этом, что ряд историков относительно четко определяют период возникновения империи, даже если действуют «от обратного»: так, Р. Суни указывает, что «если периферийные области были полностью интегрированы в метрополию, как, например, древнерусские княжества — в Московское государство, и относились к ним, по крайней мере, как к провинциям метрополии, то это еще не имперское отношение»[294]: следовательно, имперское строительство начинается не раньше, чем Московское княжество приступило к завоеванию осколков Золотой Орды и территорий, находившихся еще дальше к востоку.

С другой стороны, никто не может определить, чем, собственно, была Русь до начала имперского строительства. Чаще всего утверждается, что политически она оставалась совокупностью раздробленных княжеств, в незначительной степени сплачивавшихся едиными корнями правящих династий, восходивших к Рюриковичам[295]; культурно и даже социально она соединялась православием[296], которое позволяло обнаруживать некий общий элемент в рамках не только политически раздробленного, но и этнически крайне разнообразного[297] сообщества. Учитывая, что эти «русские» земли, или, точнее, православное пространство, дополнительно объединялись общностью принесенного вместе с религией и обслуживавшего религиозные потребности языка[298], можно рассуждать о прогрессировавшем формировании некоей «протонациональной» общности. Данная общность, однако, существенно отличалась от традиционного понимания нации, которая (прежде всего в Европе) не требовала для своего оформления религиозной идентичности (большинство европейских наций сложились в период, когда католицизм доминировал на большей части континента, а в некоторых случаях национальная консолидация шла даже вопреки серьезным межрелигиозным противоречиям, которые не становились для нее непреодолимым препятствием). В определенной степени можно утверждать в этом контексте, что в Древней Руси, да и позже, в Московии, не возникли предпосылки для формирования нации в классическом смысле слова (отметим, что этот тезис сегодня довольно распространен — достаточно, например, процитировать М. Кромма, уверенного, что «…держава Ивана III и его наследников имела с монархиями австрийских и испанских Габсбургов одну важную общую черту: все они были династическими, а не национальными, государствами»[299]).

Мы не хотим сейчас вдаваться в продолжительные споры о характере раннего русского государства и о той особой идентичности, которая позволяла (и позволяла ли) жителям многих вполне самостоятельных княжеств ощущать свою принадлежность к единому народу. Гораздо более важной представляется нам другая проблема.

Если обратиться к истории европейских империй, можно увидеть, что классические империи — т. е. такие, которые состояли из четко выделявшихся метрополий с одной стороны и поселенческих колоний либо военным образом контролируемых зависимых территорий с другой, — начинали формироваться лишь после того, как метрополии приобретали черты если не национального государства в классическом смысле слова, то по крайней мере весьма похожего на него политического объединения. Мы имеем в виду такие основные признаки, как политический контроль над всей или практически всей территорией, определяемой как пространство расселения того или иного народа; появление идентичности и наименования, отличных от обусловленных названием определенной ограниченной местности; различие между границами государства и ареалом доминирования определенной религии или культа; наличие развитого языка, используемого в повседневном общении и отличающего представителей данного государства от жителей соседних государств; и определенный опыт внешнеполитической идентичности, т. е. действия той или иной страны на международной арене в союзе с другими государствами или против союзов других государств. В совокупности мы назовем эти признаки определяющими чертами потенциальной национальной метрополии — которая либо уже была национальным государством, либо вскоре становилась таковым.