Солнце затянули облака, и их становилось все больше в последние дни. Теперь они плотно окутывали весь горизонт. Говорили, что это предвестник больших дождей. От недалекой отсюда реки временами тянуло неким подобием прохлады.

На улице он наткнулся на обычную для города сцену: полицейские остановили прохожего и что-то от него требовали. Комлев уже сносно понимал язык лулими, когда на нем обращались непосредственно к нему и говорилось об обыденных вещах. Но из быстрой речи этих троих он не понял ничего. Ему даже показалось, что задержанный полицейскими высокий, с круглыми плечами африканец в грязноватой тенниске и в шортах посмотрел на него с немым призывом о помощи. Лицо его, широкое, с двумя старыми шрамами на каждой щеке и крупными дырами в мочках ушей, где когда-то были массивные серьги, было ему знакомо. Ну, конечно! На «Лоале» он узнал бы его сразу. А видеть его в городской обстановке было непривычно. Еще когда механик Шастри показывал ему машинное отделение, он открыл и дверь в кочегарку, откуда их сразу обдало жаром с запахом угольного дыма. «Вот Муйико, наш лучший кочегар. Хорош, правда?» — спросил Шастри стайной гордостью, словно это был его приемный сын. А Муйико, с темным, мощным, блестящим от пота торсом, орудовал в этот момент длинным ломом. Оскалив зубы, он с веселой яростью вонзал его в топку под слой спекшегося шлака. Хищно пригнувшись и сразу выпрямляясь, он рывком взламывал этот слой. Вот таким Комлев его тогда и запомнил. Потом он его встречал не раз и после вахты, уже умытого и в одежде.

Комлев подошел к блюстителям порядка в Лилонгве, которые уже примеривались надеть наручники на свою жертву. Они хмуро уставились на белого незнакомца в форме ведомства водного транспорта.

— Мвами (господин), они хотят меня увести с собой, а мне нужно быть на судне к четырем часам, — сказал Муйико Комлеву на лулими, и тот его понял.

— У него нет документов, и мы должны его арестовать, — сказал на вполне сносном английском один из этих двоих, видимо, полицейский сержант. — В городе много бродяг и преступников. У нас приказ задерживать всех подозрительных и тех, кто без документов.

Комлев подумал, что их обоих вполне можно было бы по их физиономиям принять за преступников, не будь они в этой форме болотного цвета с портупеями и с темными фуражками на голове.

— Это Муйико с парохода «Лоала». А я старший помощник капитана.

«Еще у меня самого потребуют документы, — вдруг с опаской подумал Комлев. — Вот будет история».

Но полицейские не стали упорствовать. Они знали, что «Лоала» — это Форбс, которого все здесь знали, и он знал всех. Могут быть для них неприятности.

Муйико смотрел на Комлева как на спасителя. Попасть в кутузку было для него погибелью. Там, виноват ты или нет, держат несколько дней и отправляют на работы туда, где требуется временная рабочая сила. А деньги за это идут полицейским. Пароход в это время ушел бы в рейс без него. Вся нижняя команда знала, что теперь у них будет новый капитан. То, что он африканец, еще ни о чем не говорило. Механик сам его не выгонит, но и защищать его перед новым капитаном не будет. Побоится.

Было видно, что полицейские с явной неохотой готовились отпустить добычу, отдавать ее даром им не хотелось.

— Он должен еще заплатить штраф, — твердо сказал сержант.

— За что? — вяло поинтересовался Комлев. Он уже чувствовал, что придется заплатить отступного.

— За то, что у него нет удостоверения личности, — быстро нашелся сержант.

Муйико переводил взгляд с одного говорящего на другого, не понимая слов, но зная, что решается его судьба.

Комлев полез в карман, достал бумажку в пятьдесят пондо и протянул ее полицейскому. Тот неохотно взял ее, но продолжал держать в руке, как бы демонстрируя обиду по поводу недостаточности предложенной суммы, и Комлев прибавил еще двадцать. Полицейский хмуро кивнул Муйико в знак того, что он свободен.

— Иди теперь быстро на судно, — сказал, хоть и с запинкой, Комлев на лулими, — и не выходи пока на берег.

— Спасибо, мвами, ты меня спас сегодня, — сказал Муйико и приложил обе руки к груди.

Потом выкупленный из предстоящей неволи быстро зашагал знакомой короткой дорогой к причалу. В четыре начиналась его вахта, и он знал, что пароход должен был идти сразу к угольной базе на бункеровку.

Встреча с Мфумо в знакомом ему баре «Три семерки» длилась недолго, и Комлев ушел раньше всех. Мфумо сказал вполголоса, что завтра на рассвете он уезжает первым автобусом в Кисумо, а потом еще дальше на попутных машинах. Нанди выглядела нарядной и как-то даже угрожающе привлекательной, как подумалось Комлеву. Кажется, она даже изменила прическу, но он вообще плохо ее запомнил, когда увидел впервые, да и освещение тогда было далеко не яркое. Сейчас на ней была какая-то сверкающая и полупрозрачная блузка почти без рукавов и с глубоким вырезом, и еще, с плохо скрытым интересом, Комлев отметил, что она без лифчика. «Это она для тебя так оделась, клянусь», — шепнул ему Мфумо, когда Нанди обернулась на чей-то приветственный оклик. Комлев сделал вид, что начисто отвергает такое предположение, хотя в глубине души оно ему польстило. Он, тем не менее, пытался вспомнить изречение о слабости плоти, записывая номер ее телефона. Теперь Мфумо будет держать связь с ним только через нее. А ей будет иногда звонить, если удастся, по мобильному телефону. Комлев знал уже, что Нанди — подруга жены Мфумо и, возможно, помогает ему поддерживать с ней связь. «Надо будет попробовать у нее выведать, сколько Мфумо не доплатил в счет этого дурацкого брачного выкупа, — вдруг подумал Комлев. — Может быть, и сумма не так уж велика, и можно было бы ему помочь». Мфумо, между тем, протянул ему новенький номер журнала. «Здесь статья Нанди. Это должна быть целая серия». Нанди пожала своими светло-шоколадными плечами, как бы давая понять, что все это пустяки, но в ее глазах мерцал предательский огонек удовлетворения. «Я в кругу пишущих людей, — подумал Комлев с некоторой самоиронией. — А Нанди еще и обольстительница». В баре было довольно людно, но они сидели в укромной нише и далеко от стойки, где вечно толпился народ. В основном, все были африканцы, но мелькали изредка и белые лица. Выпив бутылку крепкого пива «гиннес», Комлев решил на этом остановиться. С ноля часов у него вахта, будет клонить в сон, а он решил не позволять себе расслабляться, тем более, что теперь он уже на законных основаниях старший помощник капитана. «Вам надо будет еще поговорить, а у меня есть дела на судне», — сказал он как можно более убедительно. До вахты ему еще оставалось часа два. Нанди плохо скрывала разочарование, а Мфумо смотрел на него с легким упреком. Видимо, для себя он уже решил, что Комлев пойдет провожать Нанди.

7

И вот «Лоала» впервые ушла в рейс без Форбса. Случалось, конечно, такое и раньше, когда Форбс устраивал себе короткий отпуск, но он все равно незримо присутствовал на судне, словно его ангел-хранитель или, по крайней мере, некий несменяемый куратор. Теперь же его не было совсем, а пароход продолжал безучастно и даже бодро бить по речной воде плицами колес, и рулевые в какой-то своей суровой отрешенности стояли за штурвалом. Комлев отметил, что и Оливейра, и Нкими, являясь на свою ходовую вахту, стали держаться заметно увереннее, не боясь уже капитанских замечаний или, чаще всего, молчаливого и насмешливого неодобрения своих действий (или бездействия) со стороны Форбса. Кто-нибудь колкий на язык, да еще знающий африканские присловья, язвительно бы сказал: «Когда лев уходит, гиены танцуют». Комлев не был ни тем, ни другим, поэтому он просто пришел к довольно, впрочем, банальной мысли, что чувство ответственности рождается от необходимости принимать решение, не полагаясь на чью-либо помощь и поддержку. Капитан Форбс и помогал, и поддерживал, но своей помощью как-то лишал смелости и даже ограничивал свободу действий. Даже когда его не было в тот момент на мостике, он, возможно, наблюдал, как ведут судно другие, стоя у окна своей каюты со стаканом виски в руке, позвякивая в нем ледяными кубиками. Теперь каждый знал, что уже не будет постоянного бдительного присутствия капитана на мостике во время ночных вахт. Теперь каждый из помощников капитана, не исключая и Комлева, поднимался ночью на мостик, подавляя внутри себя затаившуюся неуверенность и скрывая ее от других, прежде всего, от знающего свое дело рулевого. Так скрывают, например, неопасную болезнь, о которой не принято говорить вслух. А африканцы еще говорят: «Если старший охотник чего-то боится, он ничего не говорит тем, кто у него в подчинении».