Пассаж – волшебное место, изнанка города, его шелковая подкладка. Пассаж идет Парижу наперекор. А ведь это всего лишь частная торговая улица, пробитая перпендикулярно общественным дорогам и соединяющая их сквозь застроенный квартал. Нечто вроде проходного двора.

Именно такими и были первые пассажи под открытым небом, появившиеся во Франции. Они есть и сейчас, самый симпатичный среди них для меня – Кур дю Коммерс-Сент-Андре напротив стоящего посреди бульвара Сен-Жермен тучного бронзового Дантона.

Другое дело, что человек, углублявшийся в темное время суток в проходной двор, рисковал выйти оттуда без кошелька и одежды. Поэтому поперечные частные улицы были зонами дополнительной безопасности и запирались на ночь ажурными решетками.

Но вместо того, чтобы поставить у ворот дворников, взимающих плату за проход, как это делалось в Российской империи, в буржуазной Франции владельцы проходных стали сдавать их торговцам.

Почти все пассажи расположены на богатом Правом берегу, а не на богемном Левом. Неумытый, нечищеный и опасный город был в пассаже вымыт и причесан, дождь шел за порогом, а внутри это было почти домашнее пространство, остававшееся в то же время уличным. Это парадоксальное смешение внутреннего и внешнего – дом-улица, улица под крышей – стало одним из главных новшеств Парижа XIX века.

Французы свои пассажи возводят к восточным базарам, отлично знакомым колониальной Франции. Недаром один из них носит название Бен-Айад, по имени первого владельца, богатого тунисского военачальника, помнившего крытые базары своей родины. Да и сейчас многие пассажи в не самых богатых точках Парижа, вроде пассажа Бради или пассаж-дю-Кэр, захвачены восточными торговцами и вновь стали напоминать скорее Египетский рынок в Стамбуле, чем европейскую галерею.

Наполеоновский префект, преобразователь и палач старого Парижа, барон Жорж Эжен Осман остановил пассажестроительство. Он полагал, что пассажи с их частной роскошью не понадобятся в городе, где роскошь бульваров и перспектив будет повсеместной, государственной.

Османовские бульвары и вправду отвлекли публику от пассажей, но эти городские проходные сделались в итоге чем-то большим, чем торговыми переулками. Со временем они стали выглядеть воротами в другое время, в иное пространство.

Книгу о Париже, так и называемую иногда «Книга пассажей», готовил в середине 1930-х Вальтер Беньямин. Он увидел два важнейших свойства пассажей. Появление их он возводит к влиянию всемирных выставок, на которых государства хвастались друг перед другом своими товарами и ремеслами. Это были выставки не столько для зрителей, сколько для потребителей. Он говорит и о том, что пассаж стал ловушкой для фланера, которому открывали комфортабельный путь поперек города, предлагая новый тип препровождения времени: созерцание витрин и покупки для развлечения.

Такими пассажи остались и в наше время. Ты приходишь в галерею Кольбер, чтобы насладиться ее замечательным куполом, под которым угнездился целый Институт истории искусств. В пассаже Панорам, где когда-то в специальных залах крутили панорамы больших городов, сейчас торгуют филателисты. В галерее Вивьен ты останавливаешься пропустить стаканчик и вспоминаешь, что тут на втором этаже квартировал Видок, литературный герой, имя нарицательное и вполне реальный вор и сыщик. Здесь он и жил. Над лестницей, под счастливым 13-м номером, в пассаже с тремя официальными входами и, наверно, десятком тайных.

Вот пассаж Гран-Серф, по которому бежит главная героиня из «Зази в метро» Луи Маля – не зря режиссер включил его в своей проезд, точнее пробег, по Парижу. Пассаж Бради, куда я хожу на индийскую еду, она здесь, как в Дели и одновременно как в Карачи, – безо всяких индо-пакистанских инцидентов. В галерее Веро-Дода лучшая в Париже сапожная мастерская, которая исправит все ошибки соседского Лубутена. А в пассаже Жоффруа спрятан отель «Шопен», который находится здесь с открытия галереи в 1848 году и почти не изменился.

Именно пассажи заставили богачей спешиться или выйти из экипажа. Это и поныне образец того, как должна была выглядеть идеальная пешеходная улица. Хотя она и обещала срезать путь, но в действительности предлагала потратить не только деньги, но и время. Здесь пили вино, обсуждали сделки, делали покупки и назначали свидания. Здесь появлялись маленькие паноптикумы, театры и гостиницы – места для растраты свободных часов. Всякий раз, когда я брожу в 1-м округе и вижу на фасаде галереи Веро-Дода статую Гермеса и статую Сатира на отдыхе, я думаю, что это правильное соседство. Пассаж – это именно то, что Гермес смог предложить любому праздношатающемуся Сатиру.

#центрпомпиду #парижскиеместа́

С каждым из главных парижских музеев у меня свои отношения. В Лувр я прихожу робко, как первоклассник в школу. В музее Орсе я уже чувствую себя старшим школьником, пора вступать в комсомол и присоединяться к римлянам времен упадка, которые живут на стене в свое удовольствие. Единственное место, где я чувствую себя свободно и по возрасту, – это Центр Помпиду. Может быть, потому, что я рос вместе с ним. Мы знакомы с детства.

Папе в числе нескольких советских архитекторов разрешили участвовать во французском конкурсе на новый небывалый художественный центр на плато Бобур, который еще был тогда безымянным.

Не то чтобы папа принадлежал к партийным и сановным. Он был беспартийным евреем, но очень хорошим архитектором, и социалистическое отечество надеялось, что вдруг его мастерская выиграет. Затраты небольшие, а тут престиж и премия, которую большевики традиционно забирали себе. Потом в книжке, изданной по результатам и разосланной участникам в качестве утешительного приза, я долго разглядывал самый странный проект, который и победил: нынешний Центр Помпиду. Не так уж он был похож на то, что в итоге построили, но впечатление производил даже в чертежах.

Говорили, что французы не хотели, чтобы выиграл иностранец. Чушь – его сделали итальянец и британец. Говорили, что это не музей, а курятник. Чушь – это-то как раз и есть музей. С тех пор немало построили музеев так, что они сами стали экспонатами – вроде Гугенхайма в Бильбао, но этот – самый лучший, потому что просвечивает насквозь. Его называли нефтеперерабатывающим заводом – что же тут плохого, если нефть он перерабатывает в искусство. Какой-нибудь Лувр в Абу-Даби делает то же самое, но и вполовину не так весело.

Я до сих пор его разглядываю каждый раз, когда прохожу мимо. И даже сворачиваю специально, если надо. Меня завораживает его вывернутая наизнанку цветная анатомия, вода течет в зеленых трубах, конструкции – серого цвета, кондиционеры – синего, лифты – красного. И знаменитый эскалатор наискосок фасада, что перекачивает по трубе вверх-вниз довольные толпы.

Французские философы подходили к Центру Помпиду этаким бодрийяром и порицали за пустоту, призывали разрушить его, растоптать. Ноги коротки! Я помню, как встречался с Ренцо Пьяно в его мастерской, расположенной с тех героических пор на соседней улице Архивов. Мы проговорили час – о том, как они с Роджерсом решили сделать то, что до этого никогда не делали. Как не особенно верили в победу: все-таки 600 с лишним проектов разных великих мастеров, а не тридцатилетних мальчишек.