– У всех нас бывают тревожные раздумья, – попыталась успокоить его Зенаб. Лицо жены скрывалось в тени, так что казалось, будто на нем вуаль. – Главное – что мы делаем.

– Но именно этого я и не знаю, Зенаб! Мои раздумья не дают мне действовать так, как следует. Тебе легче рассуждать. Ты из интеллигентной, образованной семьи. Твои родители много ездили по свету, многое видели. Ты свободна от предрассудков. А когда тебе с ранних лет внушают, что евреи – заклятые враги мусульман и по-другому, чем как к убийцам, относиться к ним нельзя, очень трудно избавиться от этого ощущения. Тут, – он коснулся указательным пальцем головы, – я понимаю, что это неправильно. И тут тоже, – он приложил ладонь к сердцу. – Но вот тут, – он опустил руку на живот, – где-то глубоко засела моя ненависть, и я не могу ее побороть. Она сковывает меня.

Зенаб мягко провела ладонью по его волосам и опустила ладонь вниз, на шею. Он почувствовал касание ее теплого бедра.

– Помнишь бабушку Джамилу? – спросила она после долгого молчания, нежно массируя плечи и шейные позвонки мужа.

Халифа улыбнулся. Зенаб происходила из зажиточной каирской семьи, и все ее родственники смотрели на него, крестьянского сына из захолустного района Гизы, как на человека второго сорта. Исключение составляла лишь ее бабушка Джамила. Она всегда была с ним приветлива, любила побеседовать и так же страстно, как он сам, увлекалась египетской историей. Когда бабушка Джамила умерла несколько лет назад. Халифа переживал столь сильно, словно потерял родную мать.

– Конечно, помню.

– Так вот, однажды, когда я еще была совсем ребенком, она сказала мне: «Всегда иди туда, где тебе страшно, и старайся понять то, что не понимаешь. Только так ты сможешь развиваться и становиться лучше». Я никогда не вмешивалась в твои дела, Юсуф, но, думаю, сейчас ты должен поступить именно так.

– Как так? – грустно вздохнул он. – Не могу же я вести расследование за спиной у шефа Хассани?

Зенаб поднесла его руку к губам и поцеловала.

– Не знаю, Юсуф. И все же я уверена, что это дело – проверка на прочность, и ты не должен сломаться.

– Оно может причинить много вреда и мне, и вам всем…

– Мы справимся. Как справлялись всегда.

Он посмотрел на нее. Она была такая красивая и одновременно такая сильная.

– Ты лучшая жена на свете, – сказал Халифа.

– А ты – самый лучший муж. Я люблю тебя, Юсуф!

Они молча смотрели друг на друга, затем, обнявшись, начали целоваться – сначала нежно, потом все более страстно.

– Помнишь, чем мы занимались в тот день в Джебель эль-Силсилле, – прошептала она ему на ухо. – Когда ты упал в лужу и стал мыть штаны?

Вместо ответа он бережно взял ее на руки и отнес в спальню, оставив Умм Култумм петь свою грустную песню в опустевшем холле.

Иерусалим

«Их двое, хотя может быть, что и больше. Они подходят сзади и берут меня за руки, один из них держит мою голову так, чтобы я не увидела их лица. Ведут они себя достаточно мягко и вежливо, однако по тому, как они толкают меня в машину и набрасывают одеяло на голову, становится ясно – сопротивления они не потерпят.

Мы едем часа два или дольше – через несколько минут после того, как машина тронулась, я перестала ориентироваться во времени и пространстве. Сначала мы круто поднимаемся вверх, затем снова вниз; похоже, мы движемся на юго-восток от Иерусалима, в направлении Иерихона и долины Мертвого моря. Однако вполне вероятно, что они просто крутятся вокруг города, чтобы сбить меня с толку и убедиться, что их не преследуют.

Через полчаса машина останавливается, и третий пассажир садится на переднее кресло. Я чувствую запах сигаретного дыма. Наверное, это Фарид, хотя я могу ошибаться.

Странно, но мне совершенно не страшно. За то время, что я живу в этом регионе, не раз возникали ситуации, когда инстинкт подсказывал, что вот-вот может произойти что-то недоброе. Сейчас такого ощущения нет. Они не собираются причинить мне вред, у них какая-то другая цель.

Последние двадцать минут едем по тряской дороге, затем оказываемся то ли в деревне, то ли в городке – а может быть, в лагере беженцев. Слышатся голоса и время от времени музыка. Здесь машина сходит с шоссе и начинает петлять, очевидно, двигаясь по узким проездам и улочкам.

Наконец тормозим, мотор глохнет, и меня ведут внутрь здания, не давая снять одеяло с головы. Проходим несколько проемов вверх, заходим в комнату; меня сажают на деревянное кресло. Единственное, что я успеваю разглядеть из-под краев одеяла, – сине-белый плитчатый пол. Мне тут же натягивают на голову нечто вроде плавательных очков с заклеенными изолентой стеклами. Сзади меня кто-то стоит, судя полыханию – женщина. Изнутри дома слышны голоса. По-моему, говорят на египетском диалекте арабского, немного отличающемся от палестинского варианта; однако я настолько дезориентирована, что могу ошибаться.

Я не слышала, как он вошел и сел. Только легкий запах одеколона «Манио» – такого же, какой использовал один мой приятель, – свидетельствует о его появлении. Я его не вижу, но он представляется мне высоким, стройным и самодостаточным мужчиной. Женщина подходит ко мне из-за спины и сует блокнот и ручку в мои руки. Наступает долгая пауза, в течение которой я слышу его мягкое дыхание и чувствую на себе его взгляд.

– Начинайте интервью, – говорит он наконец медленно и сдержанно. По голосу я не могу сказать ничего определенного ни о его возрасте, ни о происхождении. – У вас тридцать минут.

– А кто именно со мной разговаривает?

– Мое настоящее имя я не хочу оглашать. Оно вам все равно ничего не скажет. Лучше называйте меня боевым именем.

– А именно?

Слышится легкое возбужденное выдыхание воздуха, как будто мужчина смеется.

– Обращайтесь ко мне аль-Мулатхам. У вас двадцать девять с половиной минут».

Лайла зевнула и, отложив журнал, прошла в свою крохотную кухоньку. Было полтретьего ночи, и, кроме приглушенного храпа Фатхи, доносившегося из недр дома, ничто не нарушало безмолвной тишины. Она сделала себе крепкий кофе и вернулась в комнату, прихлебывая из чашки.

На двоих с Нухой они распили две бутылки вина и несколько рюмок бренди в придачу. Дома Лайла приняла холодный душ, чтобы прочистить голову после посиделок, залпом выпила несколько стаканов воды и достала из мусорного ведра таинственное письмо, которое она получила несколькими часами ранее. Лайла перечитала первую пару строк, написанных от руки кроваво-красными чернилами:

«Уважаемая госпожа аль-Мадани!

Вам пишет давний поклонник Вашего незаурядного журналистского мастерства. С увлечением прочитав немалое число Ваших статей, я решил направить Вам следующее предложение.

Некоторое время назад Вы брали интервью у человека по прозвищу аль-Мулатхам…»

Она бросила короткий взгляд на прилагавшуюся к письму ксерокопию и пошла к шкафу, где хранились все ее опубликованные материалы, чтобы отыскать интервью, которое упомянул автор письма. Оно вышло в журнале «Обсервер» под названием «Завеса поднята. Эксклюзивное интервью с самым опасным человеком на Ближнем Востоке». Лайла взяла номер с собой в гостиную и начала читать.