– Не уходи, – попросил он ее, хотя они были уже внутри стеклянного дома и им некуда было идти дальше.

Изабель зажгла керосиновую лампу, и ее свет пробежал по стеклянным стенам до самого дальнего конца помещения.

– Невыносимо это низкое притворство! – воскликнула она. – Светский разговор о коровьей чуме! Подумать только, какое неудобство – не есть мяса так часто, как хочется! – Она положила ладонь на крышку камеры, потом снова убрала ее. – Знаешь, я иногда начинаю презирать свой общественный класс…

– И тем не менее не отказываешься от соответствующих привилегий. – Эльдон отступил в полумрак и словно бы растворился в нем.

– Почему ты вышла за меня замуж? – вдруг спросил он из темноты.

Он хотел бы сформулировать этот вопрос как-нибудь по-другому, например: «Почему ты все время жалуешься на то, что составляет твою выгоду?» Или: «Почему ты все время стремишься показать, что ты могла бы быть другой, не тем, кто ты есть?» Но он спросил: «Почему ты вышла за меня?» Хотя, в конце концов, разве это, по сути, не один и тот же вопрос?

Изабель глядела в темноту, откуда донесся его голос. Свет керосиновой лампы не достигал его и останавливался у его ног, как лодка, натолкнувшаяся на мель.

«Потому что ты путался у меня под ногами», – хотелось ей сказать ему в ответ.

– Потому что люди моего круга требовали от меня слишком многого, а ты от меня ничего не требовал и не ждал, – ответила она вместо этого.

– И что же, сбылись твои расчеты? – спросил Эльдон. – Что, я действительно от тебя так мало хотел?

– Разве это не удачное взаимовыгодное соглашение, – возразила Изабель, – которое в конце концов нас обоих устраивало?

– Что ж, каждый из нас двоих занимался своим делом. Твой отец купил нам этот дом. И живем мы на его деньги. Вполне удачное соглашение, – Эльдон сделал ударение на последнем слове.

Полярная экспедиция требует долгих месяцев и даже лет нудной подготовки, прежде чем нога путешественника наконец ступит на арктический лед. Вот и их с Изабель брак похож на долгую подготовку, только вот к чему? Где то предназначение, которое влечет их к себе через плавучие льды северных морей и голый, безжизненный камень суши?

– А что, если бы наши дети выжили? – вдруг спросил он.

Изабель не могла даже думать об этом… Она давно уже запретила себе эти мысли, всецело сосредоточившись на фотографии. На том, что она способна создать. На том, что она в силах создать. Жизнь – удел случайности, а искусство целесообразно.

– Могла бы я полюбить тебя? – произнесла она вслух, потому что именно это он хотел спросить.

Сад за стеклами курятника – листва и плющ, стволы и ветви – светился лунным светом. Безжалостная неумолимость природы одновременно успокаивала и пугала Изабель. Что, если искусство вовсе не самая большая сила в мире, а только предлог, чтобы спрятаться, уйти от жизни? Что было бы, если бы ее дети действительно выжили? Стала бы она им любящей матерью?

– Не знаю, – ответила на собственный вопрос Изабель. – И мы не узнаем этого никогда.

Припекает солнце, и Изабель клонит в дремоту. Время от времени она роняет голову, как увядающий цветок, но тут же, встрепенувшись, вскидывает ее. Перед ней на солнце «жарится» очередная фотография. Если, заснув, пропустить нужный момент, она зажарится до черноты. Изабель поднимается и начинает ходить туда и обратно, нервно постукивая каблучками.

Все живое вокруг ловит последние крупицы летнего тепла. Цветы, вытянувшись к солнечным лучам, словно зовут: «Я здесь! Я здесь!» Что поделаешь, тепло – насущная потребность любого живого существа. Изабель останавливается. В последние дни осенние цветы распустились необычайно пышно. Сейчас был тот период лета, вернее – его короткий момент, когда жизнь сада оживляется перед скорым и неизбежным увяданием. Цветы поникнут и согнутся и будут покачивать иссохшими головками, словно повторяя: «Не забывай, не забывай меня!» Но их увядание – это только начало, первый миг забвения, вслед за которым придет полное забвение зимы.

Изабель вытягивает руки к солнцу, подставляет ладони его лучам. Она подобна фотографии, которой надо пропитаться светом, чтобы проявиться из небытия.

У себя в студии Изабель опустила ломкий лист позитива в кювету с фиксажем и прополоскала бумагу в жидкости. Изображение чуть расплылось, потом стало яснее. Оно словно дышало под водой.

Эту часть своей работы Изабель любила не меньше, чем постановку сцены и модели, когда надежда достичь заветной цели достигала своего пика. Обработка фотографии заканчивалась, изображение словно поднималось к ней со дна кюветы – образ возвращался к первообразу.

Остальные процессы ей нравились гораздо меньше, ее раздражала та поспешность, с которой приходилось их выполнять – быстро бежать с только что экспонированной пластинкой в темный угольный погреб, пока коллодиум не подсох и вся работа не пошла насмарку. Согнувшись на полу погреба, не успев как следует перевести дух после торопливого бега, она погружала пластинку в проявитель, чувствуя, что в этот момент изображение действительно уходит навсегда. Ожидание его возвращения, вера в то, что оно вернется к ней из темноты, словно мысль, еще не облеченная в слова, всегда вызывали у нее большое внутреннее напряжение и отнимали много душевных сил.

И вот изображение снова с ней – красноватый, словно напитанный кровью, позитив. Изабель доставала его из кюветы – как фокусник достает за уши зайца из шляпы. На открытом воздухе позитив слегка темнел, приобретал кирпично-красный оттенок. Затем Изабель промывала его в дистиллированной воде, смывала последние капли фиксажа с его поверхности. К этому моменту ее руки от влаги покрывались морщинами, чернели от нитрата серебра. Они выглядели хуже, чем руки ее горничной. В тех редких случаях, когда она выходила в свет, она всегда надевала перчатки и всячески старалась не привлекать к своим рукам внимания окружающих. Однако вчера в гостях она, забывшись, позволила себе слишком эмоциональный жест – всплеснула руками на виду у хозяев дома. Ее пальцы блеснули мертвенно-ртутным отсветом в ярком свете канделябра, и она успела заметить мимолетное выражение испуга на лице Роберта Хилла и отвращения – на лице Летиции Хилл.

Теперь ее руки, словно серебристые рыбы, плавали в своей стихии, прополаскивая свежий лист позитива. Изабель извлекла лист из дистиллированной воды и, стряхнув него последние капли, приступила к завершающей стадии процесса. Это была обработка раствором хлорного золота – для тонировки изображения. Тонирование изображения хлорным золотом было нескончаемым экспериментом. Если химиката будет слишком мало – изображение выйдет еле видным, слабоконтрастным. Слишком много хлорного золота – и изображение сольется в сплошное черное пятно. Изабель постоянно варьировала количество химиката, всякий раз аккуратно отмечая в записной книжке и его количество, и длительность процесса.

В приглушенном свете студии было трудно точно уловить момент достижения нужной кондиции, и в этом Изабель больше полагалась на свою интуицию, нежели на свой глаз. Когда внутреннее беспокойство возрастало настолько, что его трудно уже было сдерживать, она за уголок осторожно извлекала оттонированный позитив из кюветы. Капли жидкости стекали по нему, как дождь по оконному стеклу. В заднем углу студии уже ждала натянутая веревка, на которую фотография подвешивалась при помощи бельевых прищепок и занимала свое место в ряду прочих просыхающих снимков.