«Летом 1941 года, — вспоминала Ханако, — над Зорге начали сгущаться тучи. В июле меня вызвали на допрос в полицию, чтобы заставить следить за Рихардом, уносить оставшуюся после его работы копировальную бумагу, докладывать о всех его выездах. Я, конечно, наотрез отказалась. Жандарм, который вел допрос, попытался запугать меня, заявив, что они сделают так, что Зорге сам откажется от встреч со мной. Но я ему не верила: не такой человек был Рихард, чтобы поддаться на провокацию. Когда меня наконец отпустили, потребовав ничего не говорить Зорге, я поспешила домой и, разумеется, все до мельчайших подробностей рассказала Рихарду… Однако визиты жандармов участились. Они приходили в отсутствие Рихарда (видимо, слежка за ним велась уже по всем правилам), подолгу расспрашивали о его делах: куда он ездит, кто к нему приходит, чем занят вечерами. Я, как умела, отводила подозрения шпиков, но тревога, поселившаяся в моем сердце, уже не покидала меня…»

Когда все кончилось и Зорге был арестован, он обратился к прокурору Ёсикава, который вел его дело и хотел включить в него Исии Ханако: «Я прошу ни в коем случае не преследовать Исии-сан. Она совершенно не имеет никакого отношения к моей деятельности разведчика. В конце концов она когда-нибудь выйдет замуж за школьного учителя».

Несмотря на то что по своим убеждениям Ханако была социалисткой-любительницей («Как и многие другие женщины, я имела обыкновение читать левые романы»), она действительно была далека от понимания подлинной деятельности Рамзая, хотя догадывалась, что он не только журналист. Ее первой любовью был студент, исключенный из учебного заведения за социалистическую пропаганду, и Ханако с сочувствием слушала высказывания Зорге о классовой борьбе, социализме и милитаризме, нацизме и других вопросах, которые не должны были бы волновать эту девушку, если бы не любовь к человеку, высказывавшему такие резкие суждения. Она воспринимала его таким, какой он есть, не слишком задумывалась над его работой, хотя видела грозящую ему смертельную опасность. Она не давала себе шанса показать ревность к другим женщинам и любила его как могла. А любить Ханако могла самозабвенно, с полным отречением. С невыразимой грустью она вспоминала о событиях июня 1941 года, когда две родины Рихарда столкнулись в смертельном бою: «Тогда я впервые увидела, как плачет Зорге. Я посадила его к себе на колени и стала гладить спину. Заглянув ему в лицо, я заметила, что он плакал без слез. Когда я удивленно спросила его, в чем дело, он ответил: “У меня нет друзей и близких. Тяжело”. Я подумала тогда, каким одиноким делает человека его работа».

Рихард Зорге не знал, не мог знать, что он не одинок. Ханако всего через четыре года доказала, что это была такая любовь, о которой пишут романы. Придя в «Рейнгольд» 4 октября 1935 года, Зорге нашел там свою судьбу — Исии Ханако была настоящим золотом Кетеля. И этим «Рейнгольд» навсегда вписал свою вывеску в историю, хотя помимо «Золота Рейна» доктор Зорге часто бывал и в других заведениях.

Сегодня в Токио насчитывается около двух миллионов всевозможных ресторанов, баров, кафе. Весьма значительная часть из них — «в западном стиле», но много и китайских, огромное количество корейских, есть непальские, тибетские и русские. Как-то раз побывав в «Кетеле» вместе с русскими туристами и отведав пиво под свиную рульку, мы отправились прямиком в ресторан русской кухни, где, правда, из бесконечного меню с медвежатиной, холодцами и котлетами по-киевски в наличии оказались только рыбные пельмени и йогурт. Возникли рестораны иностранной кухни в Токио еще в период Мэйдзи, когда страна только открывалась для чужеземного влияния, а на рубеже веков иноземный общепит стал плодиться на благодатной для гурманов почве Восточной столицы как грибы после дождя. Ко временам, когда сюда приехал Рихард Зорге, в Токио был уже почти такой же список иностранных ресторанов, как и сейчас, если брать не их количество, а перечень стран, чья кухня была представлена токийцам. Естественно, что «Рамзай» ни в коем случае не посещал русские рестораны, содержавшиеся в основном бежавшими от Советов сибиряками, но очень любил заведения родной немецкой кухни. Про «Рейнгольд» мы уже знаем. Помним и о шикарном местечке у Ломьера, но, по отзывам людей, знавших его, Зорге с особым пристрастием относился к простой кухне и любил незатейливую, «пролетарскую» обстановку. Анна Куусинен, которая всегда относила себя к бомонду — в какой бы стране она ни жила, вспоминала: «Как и было условлено, мы встретились с Зорге в баре. Это была низкопробная немецкая пивнушка, и я попеняла Зорге на то, что он заставил идти в такое отвратительное место женщину, до того жившую в отеле “Империал”. Зорге на мои слова не обратил внимания». По всей вероятности, речь идет о любимом баре Рамзая — «Фледермаусе» — «Летучей мыши» в переводе с немецкого языка на русский. Это место принадлежало немцу по фамилии Бирке и тоже, по сути, было хостес-клубом, но представляло собой полную противоположность «Рейнгольду». Здесь вмещалось всего четыре столика, которые обслуживала парочка официанток, знавшая в лицо и по пристрастиям каждого посетителя, — чужие туда не ходили. Зорге не был чужим. Князь Урах назвал «Фледермаус» «прокуренным, непривлекательным баром», где его друг мог не рискуя встретиться со знакомыми ему германскими дипломатами и вообще с приличными людьми, выпустить пар, «проходя все возможные стадии опьянения: поднятие духа, слезливую жалость, агрессивность, манию преследования, манию величия, горячку, полубессознательное состояние и, наконец, мрачное, унылое состояние одинокого похмелья, от которого можно было избавиться лишь с помощью еще большего количества алкоголя». Согласимся — нашему резиденту такое место в центре Восточной столицы было просто необходимо, тем более что наполовину он все-таки был русским.

Писатель Фридрих Зибург не раз был приглашен Зорге в «Летучую мышь», но, не зная ничего о второй стороне жизни знаменитого журналиста, не сумел проникуться любовью Рихарда к «Фледермаусу», хотя, по счастью, и не преминул оставить для нас точное описание этого выдающегося места: «Это была унылая, мрачная дыра с грязными, вытертыми сиденьями, покрытыми неким подобием гобелена. Здесь не было ничего японского, за исключением одной-двух низкого пошиба девиц-официанток, которые обычно приходили и садились рядом с посетителями, обнимая их руками за шею и неестественно хихикая. Японцы вряд ли посещали такие места, и для меня осталось загадкой, как человек с таким вкусом, как у Зорге, мог часто посещать подобную дыру».

«Фледермаус» стал первой явкой для прибывшего в 1935 году в Токио радиста Макса Клаузена. Он остановился в отеле «Санно», отправился в находившийся где-то совсем рядом немецкий «Кэйхин-клуб», где неожиданно встретил Зорге. Разговаривать в клубе они не могли, и командир разведгруппы назначил встречу своему радисту не в баре «Гейдельберг», как предполагалось ранее, а в «ресторанчике, который посещала только избранная публика, немецкий бомонд» — …во «Фледермаусе». Увы, в отличие от недоумевавшего Сибурга Клаузен ничего не рассказал о своих впечатлениях от «ресторанчика для бомонда», равно как и неизвестен пока адрес этого необычного места. Можно только предполагать, что он тоже находился неподалеку от отеля «Империал», в «ресторанном треугольнике» Восточной столицы, образованном вершинами Гиндза — Юракуте — Симбаси.