Все очень боялись, что мы останемся в минусе. То есть придется доплачивать за питание. А доплачивать нечем. В субботу Лисоцкий заперся с управляющим в конторе, и они там торговались, как на базаре. Мы с амбалами сидели, как всегда, у девушек и слушали через стенку, как решается наша судьба.

— А ту скирду вы учли? — кричал Лисоцкий. — С которой Верлухин упал?

— Я еще на поле им наряд выписал! — кричал управляющий.

— А сверхурочные?

— Нет у нас сверхурочных, сено-солома! У нас одни урочные, — отбивался управляющий.

— Семьдесят восемь тонн! — кричал Лисоцкий.

— Пятьдесят шесть, — корректировал управляющий.

Сошлись на семидесяти двух. Молодец все-таки Лисоцкий! Он, вероятно, чувствовал, что не сможет смотреть нам в глаза, если мы прогорим с деньгами.

Потом они затихли, по-видимому, изготовляя денежные документы. А у нас было чемоданное настроение. Мы с Татой сидели в обнимку, потому что теперь было уже все равно. Все посматривали на нас с сочувствием, понимая бесперспективность такой любви. Тату ждал в городе какой-то жених. Меня, вероятно, ждала жена. У нас с Татой не было будущего, а только чрезвычайно коротенькое прошлое.

Пришли Лисоцкий с управляющим и объявили, что деньги дадут через два часа. Управляющий нас поблагодарил. Сказал, чтобы приезжали еще. И мы отправились в лес, поесть напоследок черники.

В лесу было печально, как на Луне. Сухо, пустынно и печально. Черника росла на упругих кустиках, точно на пружинках. Мы с Татой, конечно, уединились. Уселись рядышком в чернику и забрасывали ягоды друг другу в рот. Так мы боролись со своим чувством, которое за последние дни приняло катастрофические размеры. Потом мы все-таки не выдержали и принялись целоваться черными от ягод губами.

Было сладко. От черники или от любви, не знаю.

— Нацелуемся на месяц вперед, — сказала Тата.

— А потом что будет? Через месяц? — спросил я с надеждой.

— Сто раз успеем забыть! — уверенно сказала Тата.

Как видите, я не забыл. Почему и рассказываю здесь эту историю. До сих пор вкус черники ассоциируется у меня с тянущим душу поцелуем.

— Угораздило же меня, — вздохнула Тата. — Женатый тип.

— И меня, — вздохнул я. — Дитя эпохи. Ничего романтического.

— Сам ты дитя эпохи. Балбес, — сказала Тата с любовью.

— Я, между прочим, на десять лет старше тебя, — заметил я.

— Поэтому и балбес, — сказала Тата.

Я хотел обидеться, но не обиделся. Просто девушка не знает других слов. Никто ей не намекнул в свое время, что есть такие слова: милый, хороший, любимый и так далее.

— Сено-солома, — вздохнул я, поглаживая Тату по щеке. Прицепилось ко мне это словечко!

— Сено-солома, — печально согласилась Тата.

Мы вернулись к нашей столовой. Там уже шла раздача денег. Дядя Федя норовил получить дважды.

— У меня долги большие! — кричал он.

Решили ехать на вечернем поезде, а пока устроить общий пир. Купили, чего надо. Вера с Надей за две недели прилично научились готовить. Они сделали нам харчо и жареную телятину с гарниром. Управляющий напоследок раздобрился на телятину. Мы ели, пили, поднимали тосты и чествовали ударников.

Лисоцкий был единственным, кто до этого момента соблюдал сухой закон. Но зато на прощальном банкете он взял свое. Дядя Федя ему подливал, не забывая и себя. Они вскоре стали похожими друг на друга, как близнецы. Оба с красными лицами и еле сидят.

Когда все вино выпили, Лисоцкий захотел сказать речь. Он забыл, что уже говорил в начале.

— Я скажу р-речь! — заявил он. — Я все равно скажу р-речь! Я р-речь сказать хочу!

— Да скажите ее, речь эту! — взмолилась Наташа-бис. — А то забудете.

Лисоцкий встал и сказал:

— Р-речь! Если кто обидится — тут нет таких! Нет! И все… Молодцы!.. Этот Петр Николаевич, мы его знаем. Знаем?! Я ему говорю, чтобы ни-ни!..

Лисоцкий погрозил мне пальцем.

— Ни-ни! Понятно?

Внезапно его унесло из-за стола в поле. Это он выпрямлялся. Дядя Федя его поймал, и они общими усилиями нашли положение равновесия.

— Ни-ни! — продолжал Лисоцкий. — И что вы думаете? Поди сюда, Петр Николаевич, я тебя поцелую…

— Завтра, завтра, — отмахнулся я. — В городе.

— Хорошо! — согласился Лисоцкий. — Какую женщину увел, подлец!

И Лисоцкий сел.

— Тату? — хором спросили наши девушки.

— Та-ату! — передразнил их Лисоцкий. — Тата ваша… Тьфу!

Пришлось запаковывать Лисоцкого в наматрацник, из которого мы уже вытряхнули сено. Он пошевелился там, а потом уснул. А мы все в прекрасном расположении духа пошли на станцию, волоча на плечах начальника.

Навстречу нам шло совхозное стадо коров. Их гнали домой с пастбища. И нас гнали домой с пастбища.

— Родимые! — закричал Яша коровам. — Это для вас мы старались! Жертвовали своим молодым здоровьем! Кушайте, родимые! Не забывайте амбалов!

Лисоцкий шевельнулся в мешке и сказал оттуда:

— Я хочу речь!

— Тихо, Казимир Анатольевич, — шепнула ему Барабыкина. — Спите спокойно.

— Инна! — прохрипел из мешка Лисоцкий. — Идите ко мне!

— Двоих мы не донесем! — запротестовали амбалы. — Кого-нибудь одного — пожалуйста. Нам не трудно.

От стада коров отделился бык и твердым шагом направился к нам. Очевидно, он хотел произнести ответное слово. Мы дунули по дороге что есть сил. Лисоцкий был очень тяжелый. Слишком много выпил жидкости.

Бык не стал за нами бежать, а элегантно махнул хвостом и пошел к своим коровам.

Мы взяли поезд штурмом, точно махновцы в Гражданскую войну. Пассажиры сразу же перешли в соседние вагоны. А мы стали петь песни. Поезд ехал мимо полей. На полях аккуратными домиками стояли наши скирды. Издали они казались совсем крошечными, как пирожные. Было удивительно приятно их наблюдать.

Я сидел у окошка и смотрел на окружающий мир. Я подводил итоги. Я люблю подводить итоги, даже незначительные.

Итоги всегда грустны, сено-солома. Потому что, как бы хорошо тебе ни было, это проходит. Как бы весело ты ни смеялся, на дне всегда остается осадок грусти. Сейчас я допивал этот осадок.

Да, мне не будет больше девятнадцать лет, а будет тридцать. А потом сорок и так далее. Приходится с этим мириться, а мириться не хочется. Здесь, в Соловьевке, я переключился на две недели. Две недели мне было девятнадцать лет. И я был свободен, весел и счастлив, как жаворонок.

Жаворонок, сено-солома! Вот именно.

Эта девочка, эта Тата, как стрекоза, подняла свои радужные крылышки перед моими глазами. И я увидел цветной, переливающийся красками мир, и кровь гоняла у меня по сосудам в два раза быстрее.