Со мною здоровались за руку. Прихромал больной Нилыч и ходил рядом, гордился. Управляющий предложил мне переходить к ним на постоянную работу. Ввиду острой нехватки молодых специалистов.

Мы вышли в поле с маршем. Его опять сочинил Яша. На мотив песни о трех танкистах. У нас был очень бравый вид. Текст там такой:

Я иду поселком Соловьевка,

Напеваю песню ни о чем.

Я доволен. Вилы, как винтовка,

На плече покоятся моем.

А вокруг такая уйма сена,

Для коров такая благодать,

Что признаюсь, братцы, откровенно:

Захотелось мне коровой стать.

Чтоб меня кормили и поили,

Попусту скотинку не браня,

Чтобы руки женские доили

Горячо и трепетно меня.

В самом деле, это было б славно!

А за все — такие пустяки! —

Я давал бы молоко исправно

И мычал могучие стихи.

В этот день я опять поставил скирду. А на следующий день мы поставили две скирды и установили тем самым местный рекорд. Думаю, что он никогда не будет побит.

Тата уже не отпускала в мой адрес шпилек. Она посматривала на меня как-то жалобно. Доконал я ее своей работой. А Инна Ивановна смотрела на меня с восхищением. Теперь я знаю, за что любят мужчин. Их любят за ударный труд.

Не думайте, что поставить две скирды так же легко, как почистить, допустим, пару ботинок. В тот день я едва добрел до конторы, зашел в комнату девушек, а там потерял сознание. Упал в обморок, так сказать. Замечу, что у нас в лаборатории я никогда в обморок не падал. Даже если приходилось вкалывать по первое число.

Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на нарах, а Тата прикладывала мне ко лбу мокрую тряпку. В комнате находились также Люба и Барабыкина. Барабыкина лежала в своем углу, отвернувшись от нас с Татой.

Я приподнял голову и сказал голосом умирающего лебедя:

— Пить…

— Слава богу! — сказала Тата. — Ожил! Петя, мы так перепугались! Что с тобой?

— Наверное, солнечный удар, — сказал я.

Она подала мне воды в кружке и держала ее, пока я пил. Потом она устроила мою голову поудобнее и принялась нежно шевелить мне волосы на затылке. Ощущение, я вам скажу, небесное. Ее пальчики были будто заряжены электричеством.

— Тата! — сказал я. — Как хорошо!

Люба толкнула Барабыкину в бок и выразительно на нее посмотрела. А потом вышла из комнаты. Инна нехотя повернулась к нам, сделала понимающее, но достаточно кислое лицо и тоже ушла. Воспитанные у нас женщины!

Я обхватил Тату за шею, притянул к себе и поцеловал в щеку. Без всякой подготовки.

— Действительно, ожил! — сказала Тата. — Наконец.

— Что наконец? — спросил я.

— Я думала, что ты только стихи можешь читать.

— Ага! Значит, ты уже думала на этот счет?

— Петя, какой ты наивный, — с любовью сказала Тата. — А ты правда женат?

— Угу, — промычал я, уткнувшись ей в шею носом. — Правда.

— А чего же ты со мной целуешься? — строго спросила Тата.

— А хочется, — признался я. Это была святая правда.

— Мало ли кому чего хочется, — заметила Тата, отрывая меня от себя.

— Брось, — сказал я. — Я же целуюсь, больше ничего.

Я хотел сказать, что это вполне допустимо. В пределах морального кодекса.

— Знаем мы вас, — опытно сказала Тата. — Где ты воспитывался? Даже целоваться не умеешь.

Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так, будто хотела высосать из меня душу. Такое впечатление, что я прилип к трубе пылесоса. В голове у меня образовался легкий смерч, и мне стало плохо. Вернее, хорошо.

— Старый чемодан, — успел услышать я ее воркование. И снова впал в обморок.

На этот раз ненадолго. Я быстро очнулся, и мы стали снова целоваться. И целовались, пока не устали. Мне даже немножко надоело. Тата была бдительна и контролировала мое поведение. В смысле рук. Наконец я вышел из комнаты, пошатываясь.

На крылечке сидели все наши девушки. Они вежливо ждали, пока мы закончим. Как только я вышел, они дружно пошли спать. Со мною осталась только Инна Ивановна. Я почему-то боялся на нее смотреть. Нужно было сразу уйти, но я промедлил, и Барабыкина начала разговор.

— Оказывается, Петя, ты мальчик, — сказал Инна элегически.

— Конечно, мальчик, — сказал я. — А вы думали, девочка?

— Я думала — ты мужик! — страстно проговорила Барабыкина, приближаясь ко мне на опасное расстояние.

— Что вы, что вы, что вы… — зашептал я.

Но было уже поздно. Инна Ивановна придвинула меня к себе и запечатлела на моих устах поцелуй. Чем-то он отличался от поцелуев Таты. У меня защекотало в животе, и коленки подогнулись.

— Чтобы ты понимал разницу, — сказала Инна и отбросила меня в сторону. — Живи! — сказал она.

Я поблагодарил, и на этом мы расстались. Думаю, что навсегда.

Я добрел до нашего сарая в смятении чувств. Никогда я не попадал в такой переплет. Дядя Федя внимательно на меня посмотрел и сказал:

— Плюнь, сено-солома! Хочешь выпить?

— Хочу, — сказал я.

Я выпил стакан жидкости, предложенной дядей Федей, и мне стало все до лампочки. Это значит — до фонаря. Не понимаете? Я сам не понимаю, но так говорят амбалы.

Пришел Лисоцкий и стал укладываться спать. Он залез под одеяло, поворочался, но все же не выдержал. Отвел душу.

— Удивляюсь я вам, Петр Николаевич, — сказал он. — И работать вы мастер, и выпить не дурак. Да еще первый разрушитель сердец. Как у вас хватает на все энергии?

— Вы сами боялись бесконтрольной любви, — сказал я. — Так вот, я ее контролирую. Как пакет акций. Я взял на себя двух самых опасных в этом смысле женщин. Чем вы недовольны?

— Чем?! — выкрикнул дядя Федя. — Сено-солома!

— Да что вы! Я просто вне себя от счастья, — сказал Лисоцкий и повернулся на другой бок.

— Много ты их чего-то взял, разрушитель. Мало тебе одной? — сказал дядя Федя. — Дернем еще?

И мы дернули еще. Да так сильно, что у меня в глазах зарябило. Я сразу же прекратил дергать и лег спать. По правде сказать, дергать было уже нечего.

Слава богу, что нас послали на две недели, а не на два месяца! Слава богу! За два месяца вполне можно было бы наломать таких дров, что мурашки по коже бегут. Это я о любви.

Мы соорудили еще три скирды, и сено в совхозе кончилось. Оно все уже было заготовлено. Наступил час расплаты. Сено-солома.