Дождь усилился, и, как ни старались адвентист с Мелвином, им не удалось выманить птиц, которые явно не желали покидать укрытие. Я упустил и сент-люсийского цветного трупиала, и черного зяблика; мы с Мелвином вернулись на побережье. Там, в месте обитания пересмешников, Мелвин настойчивым писком выманил к нам самку черного зяблика. Тут мы услышали, что Найджел и адвентист с треском продираются сквозь кусты чуть выше по склону, вскарабкались по грязной тропинке к ним и увидели Найджела по грудь в траве – и это при том, что на Сент-Люсии, как меня не раз предупреждали, кишат ядовитые ямкоголовые гадюки. Найджел оглянулся через плечо и послал мне безумную улыбку – как родственной душе, адвентист же сообщил, что им пока так и не удалось хорошенько рассмотреть белогрудого пищухового пересмешника – только раз видели, и то мельком. Я умолчал, что мы с Мелвином накануне за какие-нибудь полминуты увидели аж двух.

Днем я снова попытался найти в парке Де Картье трупиала, но погода выдалась дождливая и туманная. К ночи я совершенно выбился из сил из-за тщетных поисков и из-за того, что каждое утро просыпался в пять часов, но все-таки дал себе слово назавтра встать затемно и попробовать еще раз. Однако утром мне не захотелось вылезать из-под одеяла. Главное в играх – не задумываться о причинах, по которым вы в них участвуете. В основе всего – зияющая пустота, ближайшая родственница небытия, притаившегося под поверхностью нашего хлопотливого существования. Два ямайских эндемика я уже упустил – какая разница, упущу ли я еще и сент-люсийский? Какая вообще разница, видел я тех птиц или нет?

За поздний подъем меня вознаградил ливень, продолжавшийся с восьми до девяти утра, – я все равно не увидел бы трупиала, вдобавок обрадовался случаю разобрать электронную почту. Однако, когда я отвечал на письма, вышло солнце. Я вдруг подумал, что до отъезда в аэропорт еще несколько часов и я успею увидеть немало птиц, так что в спешке собрал вещи и сорвался в сухой лес, который накануне показал мне Мелвин. Утренний дождь распугал всех птиц, и они только-только оживали. Как же я рад был их видеть! Я нашел новую птицу из списка – белобрюхую элению, которая якобы «широко распространена» на Сент-Люсии, но мне до сих пор не попадалась на глаза – однако с неменьшим удовольствием понаблюдал за уже знакомыми мухоловками и снегирями. Я встретил их впервые всего лишь два дня назад, но мне уже казалось, будто мы с ними старые друзья.

Дальше по побережью, неподалеку от маяка во Вье-Форе, я наблюдал за парой фрегатов, которые не то дрались, не то любезничали в воздухе, прямо у меня над головой. Я видел синее небо, синий океан, зеленые леса. Фаэтона, медленно кружившего над водой. Порхающих всюду колибри. Еще немного, и мне пора было ехать в аэропорт, но я медленно шел по дороге, все так же надеясь наверстать упущенное и отыскать сент-люсийского трупиала – все так же тщетно.

Джорджия Расселл, фото Сары Столфы [19]

С первого взгляда мне эти снимки не понравились. Напомнили о кое-каких неудачах, которые хотелось бы забыть – например, о том, что я так и не прижился в Филадельфии. Я провел в Филадельфии худший год жизни, причем нельзя сказать, что понял это лишь потом: я уже тогда сознавал, что это мой худший год. С некоторыми субъектами Филадельфия не церемонится: льстить нашему самолюбию не в ее правилах. В этом смысле она отличается от прочих больших рабочих городов Северо-восточного коридора[20], Бостона и Балтимора, мощное ощущение самости которых каждое следующее поколение с гордостью воплощает. За год в Балтиморе снимают больше сериалов, а в Бостоне – кинофильмов, чем в Филадельфии за десять лет. Не считая нарезки кадров с пустыми унылыми улицами в начале фильма под монотонное пение Спрингстина, в «Филадельфии» Джонатана Демми не было ничего филадельфийского. Филли вся про отсутствие, про нехватку, про незаполненные места. В качестве идеи она так никогда полностью и не воплотилась. Даже из самых глухих бруклинских трущоб можно разглядеть очертания Манхэттена и почувствовать себя защищенным – защищенным от нахлынувших чувств, защищенным важностью Нью-Йорка. Вид же на центр города из Кенсингтона или Пойнт-Бриза[21] – лишь напоминание о том, что бежать-то, в сущности, некуда: там ничуть не лучше; этот вид наводит на мысли о сумеречных платформах пригородных поездов, пространных офисах, пещерном холоде ратуши и расколотом, замолчавшем навеки Колоколе Свободы.

Впрочем, за последние годы город все же несколько изменился к лучшему. В середине девяностых выйти за порог означало подвергнуться нападению одиночества и той особенной красоты, которая ему сродни. Эстетический опыт, незамутненный крепкой идентичностью. Столь чистая красота, что от нее физически больно. В той Филадельфии, что я знал, и правда не было почти ни капли уродства. Вся она – с ее прихваченными инеем травянистыми просторами Логан-Сёркл, заброшенными промзонами, заводами, дожидавшимися очереди на снос, пластмассовой вывеской бензоколонки на Вашингтон-стрит, призраком Норт-Стейшн, убогими торговцами сувенирами с Саут-стрит, нефтеперегонными заводами и канализационными очистными сооружениями, запах которых первым приветствовал въезжавших в город со стороны удобно, но все ж далековато расположенного аэропорта – существовала в блаженном уединении, в конце столетия промышленного упадка и уменьшения населения, и настаивала на том, чтобы ее рассматривали как нечто особенное. Даже районы, вызывавшие особенную гордость местного турбюро – Музей искусств, Риттенхаус-сквер, – оказывались заложниками обширных небес и дурной погоды, летнего марева и на удивление кусачих зимних ветров, к тому же соседствовали с кошмарным Делавэром, а потому были одиноки.

Разумеется, в Филадельфии живет множество людей. И все же плотность ее населения по городским меркам невелика. Когда вы встречаете человека в Нью-Йорке, вы видите ньюйоркца, одного из многих и многих. У всех ньюйоркцев есть как минимум одна общая черта – то, что они в Нью-Йорке. В Филадельфии же вы видите индивидуума. Вы видите лицо вне окружения похожих лиц, которые дали бы возможность обобщить. История этого лица вам неизвестна, но вы догадываетесь, что она непременно должна быть, и у вас достаточно времени, чтобы впечатать это лицо в свою память, пока не придет ваш автобус или на малолюдных улицах Маунт-Эйри не замаячит новое лицо. Филадельфия – город, приспособленный для самой чистой, фундаментальной формы короткого рассказа, той, в которой упражнялись Чехов, Тревор, Уэлти, писатели, чьи запасы эмпатии и любопытства бесконечны, как бесконечная уникальность жизни простого человека. На улицах Филадельфии меня постоянно угнетало сознание гениальности и величия этих писателей, и я мечтал, чтобы мне хватило духу проникнуть воображением в истории обычных людей, чьи манящие облики меня окружали. Меня удручала нехватка смелости, любопытства – или же братской любви.