Диван был тот самый, на котором умерла Аня, и мне хотелось верить, что это случилось во сне: она прилегла вздремнуть и уснула и во сне перестала быть.

Сам я долго не засыпал, смотрел в мутное окно, где стояла серо-голубая мгла, думал о Павле: удачно ли прошла операция, и сколько продержат его теперь в больнице, и когда выпишут, и что сейчас в этой квартире жить невозможно, и, значит, нужно много чего сделать и привести в порядок.

Половинка луны неподвижно стояла в небе, но стоило ненадолго закрыть глаза, как оказывалось, что она уже переползла на несколько сантиметров, оставаясь при этом все в той же координатной плоскости оконного переплета. На полу лежал светлый прямоугольник и тоже понемногу смещался и скоро должен был захватить ножку стола. Луна жила и двигалась, но ее движение не могло открыть ничего нового, потому что она катилась по раз и навсегда заведенному кругу, словно человеческая жизнь. Я думал о том, что люди стараются жить так, словно все давно и окончательно известно и уже не стоит ни о чем задумываться; а между тем несколько самых важных вопросов остаются открытыми, и всякий раз, как хочешь решить для себя какую-нибудь пустяковину, непременно на них натыкаешься. Я не знал, боится ли Павел смерти и думал ли когда-нибудь о ней.

В конце концов я уснул, а разбудил меня скрип открывающейся двери. Луна пропала, в комнате стоял плотный мрак, но на лестнице горел желтый свет, и в этом свете мне была видна женская фигура. Спросонья я решил было, что это Ксения. Но потом подумал — бог ты мой, да откуда же ей здесь взяться?

Дверь тихо закрылась, и снова стало совсем темно.

— Ты чего? — сказал я. — Чего тебе надо? Ты живешь у подружки — ну и живи себе там! Нечего сюда шляться!

Ответа не было, но я слышал легкие шаги: Вика осторожно пробиралась к дивану.

— Чего тебе надо? — повторил я негромко. — Ну что ты молчишь, я тебя все равно узнал. Зачем ты пришла? Тебе не стыдно? Ты в какое состояние квартиру привела, видела?

Вика негромко хихикнула и, пошарив рукой, села в ногах. В комнате стало немного светлее. Ее халат распахнулся, открывая глазам тяжелые влажные груди с большими темными сосками и плоский живот.

— Я просто так… — прошептала она. — Я же не мешаю. Просто посмотреть, как ты здесь устроился. Ты спи, спи.

Я приподнялся на локте, вглядываясь в ее лицо. В полумраке оно казалось светлее и глаже.

— Ты почему глаз-то не открываешь? — спросил я.

— Потому что я совсем голенькая, а смотреть мне стыдно, — проговорила Вика детским капризным голосом. — Подвинься, я лягу.

Она и в самом деле уже была без ничего — я не заметил, как халат то ли соскользнул, то ли просто растворился.

— Только ты мне денежек дай… Дашь? — спросила она. — Я Павлу снесу. Ты ему скажи, чтобы дачу мне оставил. Скажешь? Нет, ну правда — скажешь? Это ведь земля. Недвижимость. Ее продать можно.

Вдруг она схватила меня за волосы и потянула к себе:

— Скажешь? Скажешь?

— Да ты что! — крикнул я. — Пусти!

— Па-па! — произнесла Вика, и ее белое лицо с закрытыми мраморными глазами, похожее на древнегреческую скульптуру, еще больше приблизилось к моему. — Па-па-па! Па-па-па!..

Я дернулся, высвобождаясь, и проснулся. Окно было совсем светлым, на лестнице уже бухали чьи-то шаги, где-то невдалеке тарахтел на холостых тракторный движок, и его шум отдавался в голове неприятным звоном.

Я посидел минутку позевывая; затем чертыхнулся, встал, помахал руками, кое-как умылся над ржавой раковиной и утерся носовым платком. А потом вышел на лестничную площадку и не колеблясь позвонил в соседнюю квартиру.

Дверь открыл плотный старикан в фиолетовой майке. Похоже, обитатели города Ковальца ничего другого не носили.

— Добрый день. Я из девятой квартиры. Не знаете, где плотника можно найти?

— Плотника? — Старик неторопливо разглядывал меня с головы до ног, словно прикидывая, можно ли с незнакомцем разговаривать. -

Это на какой же предмет плотника тебе, голубь ты мой?

— На предмет починки двери, отец, — бодро отрапортовал я. — Вот этой вот самой двёрки. Видите?

Старикан почесал лысину.

— Вижу, как не видеть… Давно уж присматриваюсь. А сам-то где? — незаинтересованно спросил он. — Вроде не видать.

— Сам-то в больнице, — с готовностью пояснил я. — Приболел малость. А я вот хочу тем временем двёрку в порядок привести.

— А девка где? — спросил старик. — Бедовая девка-то.

— Бедовая, точно. У подружки живет. Так что насчет двёрки?

— Сколь же стоит такая работа? — задумчиво произнес дед и подошел к Павловой двери. — Это ж разве сюда бобышку какую-никакую врезать… — пробормотал он, оглаживая широкой ладонью разбитый косяк. — На шпунты разве ее посадить…

Бобышку-то я найду, это не беда… — толковал он, щупая саму дверь заскорузлыми пальцами. — Клея нет, вот дело-то. Разве что эпоксидку у Петровича взять… Сколь же такая работа стоить будет, голубь ты мой? — спросил он, твердо глядя в глаза мне своими плотницкими буравчиками.

— Не знаю, отец. Скажи сам.

Он сказал. Я поделил на три и вернул. Старик прищурился, снова почесал лысину и чуточку прибавил. Сумма получилась странная — некруглая какая-то сумма.

— Договорились, — сказал я.

— Надо бы аванец, — заметил старик.

— В каком размере?

— В каком, в каком… На бутылку.

— Э-э-э, не пойдет. Никаких авансов. Через два часа приеду, если будет готово, приплачу за скорость.

— Сколько? — заинтересовался он.

Я сказал.

— Ишь ты! Ну, это дело другое… Как тебя звать-то, голубь ты мой?

— А так и зови, отец, — голубем, — предложил я. — Ну, можно и

Сергеем.

— Ну что это: голубем! — возразил старикан. — Ты ж не птица!

Серегой-то лучше. А меня, значит, Михаил Герасимович… Вот и познакомились, Серега. Значит, так: через два не через два, а часам к одиннадцати сделаю. — И добавил деловито: — Замок-то где?

Я отдал ему замок и вышел из дома. Утро было холодное, сырое. Я действительно рассчитывал вернуться часа через два. Но из этого ничего не вышло, и уже снова смеркалось, когда я залил полный бак на маленькой заправке при выезде из Ковальца и погнал Асечку по пустому черному шоссе. Столбики ограждения мельтешили в желтоватом свете фар, редкие встречные слепили пронзительным сиянием галогенок. На лобовом стекле начали появляться мелкие волдыри дождевых капель — гуще, гуще, — и скоро дождь хлестал вовсю: было видно, как он черными полосами бежит по дороге, и ветер швыряет его вправо и влево. Мне пришлось сбавить скорость, но через полчаса, когда струи дождя дочиста отмыли асфальт, я снова прибавил газу и гнал, гнал в темноте, ничего не боясь и думая только о том, что этот долгий ливень сорвет с земли всю красоту и позолоту и уже завтра леса будут стоят черные и пустые. Было невозможно понять и представить себе, что, когда полгода назад мы с Павлом сидели на чурбаках и пили водку, закусывая луком и хлебом, и чувствовали тепло солнца, свежесть воздуха, влажную теплоту пара, поднимавшегося от черной земли, ощущая все бесчисленные тонкие канальцы вселенной, по которым струится то, что называется жизнью, — уже тогда, оказывается,