Он натыкается на ходу на мой прилавок.

– Извините, мисс. – Это он так пошутил. Миссис Фигероа покатывается со смеху, и со мной покончено. Потом она уходит. Парикмахер встречается глазами через пивную стойку еще с каким-то дуриком.

– Я тут, типа, ополчение собираю, – вопит он, стараясь перекричать толпу. – Надо помочь Гури найти второй ствол. Клит, если ты «за», то мы выезжаем на место примерно через час.

– А где собираемся?

– На мясокомбинате. Бери с собой детей, поохотимся, потом сообразим барбекю на всех. Обшарим участок Китера – говорят, учитель Кастетт успел что-то такое обронить насчет спрятанного там ружья, прежде чем окончательно съехал с катушек.

Тревога. Мне срочно нужно добраться до Китерова участка. Мои глаза сами собой начинают обшаривать базар в поисках хоть какой-то лазейки, но все, что я вижу, – это искаженные маревом фигуры Лалли, матушки и долбаного пастора. А потом они начинают прямо-таки маячить у меня перед глазами; в сочетании с Бетти Причард, при полном отсутствии Бетти Причард. У Леониного прилавка с шампанским, на порядочном удалении от Леониного прилавка с шампанским. Меня на самом солнцепеке бьет озноб: целый час. Потом второй. Каждый дюйм, на который вырастает тень от тента, есть следующий шаг к моей могиле. Приезжает Жоржетт Покорней. Бетти выходит ей навстречу, они обе проплывают мимо моего прилавка.

– Понимаешь, он такой пассивный, – шепчет Джордж. – Естественно, проблем у него не убавится, если он и дальше будет оставаться таким пассивным…

– Я понимаю, ты совершенно права, и еще этот, хм, мексиканец…

Тут до Джорджа что-то доходит, как всегда с опозданием.

– Милочка моя, я не думаю, что «пассивный» – вполне уместное слово, в свете всего, что нам теперь известно.

– Я понимаю…

Единственное облегчение приходит вместе с Пальмирой; она ерошит мне волосы и украдкой сует шоколадку. Наконец, в два часа пополудни, пастор заходит вместе с мистером Лечугой в палатку с призами.

«Господи, благослови всех, кто поддержал нашу благотворительную ярмарку», – оглушительно ревет громкоговоритель. Люди кучками тянутся к палатке. Матушка, Лалли, Джордж и Бетти околачиваются в дальнем конце лужайки, у лотка с шампанским. Леоны отсюда не видно, но она где-то там, судя по тому, как заразительно матушка откидывает голову, когда смеется.

– А теперь, – говорит Гиббоне – настал момент, которого вы все так долго ждали. Мы начинаем разыгрывать наш главный приз!

Все поворачиваются к палатке. Вот она, моя лазейка.

– Эй, чувак! – окликаю я проходящего мимо недомерка, из тех, у кого рот в принципе не закрывается, потому что им вставили скобки для исправления прикуса: такое впечатление, словно во рту у них нехуёвый такой автомобильный радиатор или еще что-нибудь в этом роде. – Хочешь поработать часок?

Недомерок останавливается и окидывает меня взглядом, с ног до головы.

– Только не в этой гребаной рясе.

– Это не ряса, дебил. К тому же можешь ее и не надевать, просто пригляди часок за кексами, и все дела.

– Почем платишь?

– Ничего не плачу, получишь процент от продажи.

– Чистый или индексированный?

– Какой тебе еще, на хрен, индекс?

Твою-то мать, этому шкету от силы лет десять: куда катится мир, я вас спрашиваю?

– От об-ё-ма продаж, – презрительно ухмыляется шпендель.

– Я дам тебе восемнадцать процентов чистыми.

– Ты что, шутишь? На этих дурацких кексах? Да никто вообще не знает, что такое радостные кексы, я и сам про такую фигню даже в жизни не слышал.

Он поворачивается и делает шаг в сторону.

– А вот и счастливый билет, – говорит Гиббоне. – Зеленый, номер сорок семь!

Палатка набухает вялым оживлением. Штымп останавливается и вынимает из кармана жеваный розовый билетик. И смотрит на него, внимательно прищурясь, как будто от этого билет может стать зеленым. Потом прорывается матушкин голос.

– О господи! Вот, пастор, вот он, зеленый, сорок семь!

Дамочки и Лалли, с охами и вздохами, тут же сбиваются вокруг нее в кучу, а потом уволакивают внутрь палатки. Это для нее не просто событие. Это событие. Моя старушка мама еще никогда в жизни ничего не выигрывала.

– Эй, фраер! – Я еще раз окликаю вождя Железная Пасть, и он останавливается.

– Двадцать долларов чистыми, один час, – говорит он через плечо.

– Ага, а я, по-твоему, типа, Билл Гейтс.

– Двадцать пять долларов – или разговаривать не о чем.

– И сегодня для нашей счастливой победительницы, – говорит пастор, – сбудется ее давнишняя мечта, потому что сегодня она становится обладательницей вот этого мощного холодильника, великодушно подаренного нам – невзирая на постигшее их дом горе – мистером и миссис Лечуга с Беула-драйв!

И тут голос моей старушки мамы смолкает. Быть может, навсегда. Слышно одну только Леону:

– О-ой-уау!

– Тридцать баксов, – говорит мне сопляк, – наличными, за один астрономический час. Окончательное предложение.

Он просто без ножа меня режет, этот жирный карлик с капканом вместо рта. И подвешивает сушиться на солнышке. С другой стороны, сушиться на солнышке меня подвесят, если я вернусь, чтобы заплатить ему эти сраные тридцать долларов. Вот только возвращаться мне как бы не с руки. До сегодняшнего вечера мне нужно успеть стереть с ружья отпечатки пальцев, вынуть из банка мой резервный фонд и срыть к бога душу матери из города на хрен. И только так.

– Сейчас десять минут третьего, – говорит пончик. – Жду тебя ровно через час.

– Погоди, на моих уже пятнадцать минут третьего.

– А я, блядь, сказал, что десять – не нравится, не ешь.

Ну и фиг с тобой. Я срываю с себя мантию, сую ее в стоящую под прилавком коробку и бегу, согнувшись чуть не вдвое, вдоль рельсов к посадкам в дальнем конце Либерти-драйв. А сзади меня подхлестывает голос проповедника Гиббонса:

– Кстати, о холодильниках. Вы слышали анекдот про кролика?

Оглянувшись через плечо, я вижу, как матушка, заливаясь слезами, бежит мимо «Новой жизни» к общественному туалету. Но в нынешней ситуации я себе никаких волн позволить не могу. Мне нужно хватать в охапку велик и срочно рвать к Китеру. На углу Либерти-драйв, у только что воздвигнутого перед хосписом «Милосердие» рекламного щита, роятся приезжие. «Мы скоро откроемся! Конференц-центр La Elegancia» – гласит реклама. На крыльце хосписа стоит какой-то дряхлый старикашка и хмуро щурится на толпу. Я втягиваю голову и начинаю переходить улицу, но меня тут же окликает один из приезжих.

– Литтл! – Я ускоряю шаг, но он окликает меня еще раз. – Литтл, я не по твою душу!