Он что, сука, шутит или как? Он прожил здесь семь дней, и что, теперь мы с ним родственники, так, что ли? Я просто сижу и смотрю на ковер. Который тут же выгорает от ужаса, на ярд или около того.

– Сказать, что ты поставил нас в идиотское положение, Верн, значит, ничего не сказать.

Я встаю с дивана.

– Это ты все наворотил, вот и разгребай.

– Что такое? – Он хватает меня за руку.

– От-ебись от меня, – говорю я.

Он отвешивает мне оплеуху.

– Поматерись мне еще.

На шум приползает Брэд, толчками, на заднице. Лалли покрепче перехватывает мою руку.

– Лалито, какой тебе кофе? – доносится матушкин голос.

– Горячий и сладкий, как моя женщина. – Лалли одаривает Брэда улыбкой и подмигивает ему.

Я обдумываю вариант: интересно, если взять вон ту настольную лампу, снять с нее абажур и засунуть ее в жопу сперва Лалли, а потом Брэду, что станется с прямой кишкой у обеих этих особей? Лалли притягивает меня поближе к себе и принимается шептать мне в ухо:

– Что-то я такое слышал насчет второго ствола. Ты что-нибудь слышал насчет второго ствола?

Я просто сижу и молчу.

Он пару секунд смотрит на меня, а потом вздергивает брови.

– Да, напомни мне про доктора Дуррикса.

И ждет реакции; но я сижу без тени чувства. Подождав еще немного, он откидывается на спинку дивана и принимается соскребать нашлепку из «Далласских ковбоев»: отец в свое время оклеил ими чуть не весь подлокотник.

– Еще не поздно произвести некоторый сдвиг в парадигме, Верн. По правде говоря, если не происходит сдвигов парадигмы, сюжет умирает. А если сюжет пойдет коту под хвост, в выигрыше от этого не останется никто. Я жду, когда решится вопрос о том, что мне поручат целое журналистское расследование, со всей подноготной, сериал, понимаешь? Дело может дойти до прав на показ в прайм-тайм, сетевые дела и так далее. Мы можем развернуть ситуацию, в которой ты оказался, на триста шестьдесят градусов…

– Займись лучше математикой, козел.

– Нет, ты только погляди, – говорит матушка, которая как раз подоспела с кофе. – Ему всего двенадцать лет, а у него уже сто миллионов долларов! Е-мейлионер, на это стоит взглянуть, ребята!

По телику идут «Самые молодые миллионеры Америки». Леди плавают по комнате, как заблудившиеся пуки.

– Мелочь, и связываться не стоит, – говорит Брэд. – Я как раз положил в карман свой первый миллиард.

– Ну, Брэдли, ты даешь! – говорит Джордж. – Вот это молодчина!

Взгляды сползаются обратно на телеэкран, как грешники в сраную церковь. «Он стал мил-лионером, когда ему не исполнилось еще и десяти лет, – надрывается репортер. – А сегодня Рикки стоит на верном пути к тому, чтобы заработать свою вторую сотню миллионов долларов». Он произнести слово «долл-лары» так, словно увяз языком в патоке или еще в чем-нибудь наподобие. Скажем, в пизде. А Рикки просто сидит перед камерой, как хуй с горы, и за спиной у него «ламборджини», за руль которой он даже не имеет права сесть. Когда его спрашивают, не чувствует ли он себя настоящим героем, он просто передергивает плечами и спрашивает: «А что, разве не все себя чувствуют так же?»

– Что за невероятный мальчик, – говорит матушка. – Готова поспорить, что его мама сейчас на седьмом небе от счастья.

– Миллиард долларов, – вздыхает Леона. Ноги у нее поворачиваются носками внутрь, как у маленькой девочки, она нагибается и принимается шептать на ушко Брэду: – Ты ведь вспомнишь, кто все время возил тебя на машине, пока ты жил в нищете и безвестности?

Атмосфера в комнате воцаряется какая-то неясная и теплая, как кисель. Потом все смотрят на меня. Я высвобождаюсь из цепких объятий Лалли и удаляюсь но коридору.

– Ты не останешься досматривать «Миллионеров»? – спрашивает матушка.

Для ответа я просто не нахожу нужных слов. Я выдыхаю и – чап-чап-чап – иду в Мексику, с промежуточной остановкой в собственной спальне.

– Ладно тебе, командир, – окликает меня Лалли. – Уже и пошутить нельзя.

Я отказываю его словам в праве допуска, и они обреченно гукаются на ковер у меня за спиной.

– Уау, а Нэнси-то, похоже, купила новый холодильник, – говорит Леона в тот самый момент, когда я успеваю дойти до прихожей.

Все-таки Леона, она молодец, как лихо у нее получается заставлять вещи идти своим чередом. С другой стороны, все эти старые прошмандовки горазды на такого рода вещи, с их ёбаным набором заранее запрограммированных восклицаний, вздохов и прочего дерьма. Вот вам еще одна великая истина: единственное, чего не выносят дамочки такого рода, так это молчания.

Я запираю за собой дверь спальни и останавливаюсь как вкопанный, оглядывая пустоты, которые Вейн Гури оставила в моей привычной свалке. Мой CD-плеер на месте, и рядом лежат несколько дисков. Я заправляю сборку Джонни Пейчека, сразу выкрутив громкость на максимум. Одежда ворохом летит из шкафа в мой «найковский» рюкзак. Даже куртка летит вместе со всем прочим, потому что откуда мне знать, насколько все это затянется. На крышке от «найковской» коробки в шкафу материализуются моя записная книжка с адресами и отцова стетсоновская шляпа. Я тайком сую между прочего движимого имущества старую открытку, которую когда-то подарила мне на день рождения матушка. На открытке щенок, и морда у него совершенно идиотская. Меня захлестывает волна печали, но остановить меня это не остановит.

Собрав манатки, я подхожу к двери, чтобы послушать, что там творится снаружи и кто из них где.

– Черта с два, – говорит Джордж со своего обычного стула. – Нэнси до сих пор сидит на той страховке, которую продал ей Хэнк.

– Ну, знаешь, я просто никак не возьму в толк, что они там все мямлят насчет окупаемости Тайлера, – говорит матушка. Сразу слышно, что она как раз тронулась обратно на кухню, чтобы вынуть из плиты кекс. – Ведь прошел, считай, уже целый год.

– Милая моя, им нужно тело, и ты сама прекрасно об этом знаешь, – говорит Джордж.

Я подхватываю рюкзак, поднимаю раму и выпрыгиваю наружу, с теневой стороны дома. Прямо на меня с другой стороны улицы смотрит окошко миссис Лечуги, но шторы у нее до сих пор задернуты наглухо, а репортеры по большей части околачиваются с той стороны, где подъездная дорожка. Я осторожно опускаю за собой окно, а потом бегу под самой раскидистой ивой к забору. С другой стороны живет богатая пара; по крайней мере дом у них выкрашен богато. Что имеет означать, что они гораздо меньше времени проводят, шпионя за соседями, чем, скажем, та же миссис Портер. Богатство делает человека менее любопытным – на случай, если вы не знали. Я перелезаю через забор, от меня с шипением драпает перепуганная соседская кошка, а сам я столь же резво вылетаю через соседскую лужайку на Арсенио-трейс, самую крайнюю улицу в нашей части города. Все тихо, если не считать какого-то неудачника по жизни, который торгует в дальнем тупичке арбузами. Я поворачиваюсь к нему спиной, надвигаю шляпу пониже на глаза и чешу в центр, и на душе у меня полный порядок, даже при том, что походочку я подобрал себе совершенно свеженькую, в ритме работающих вдоль дороги разбрызгивателей-поливалок: «Мексика, Мексика, Мексика, фск, фск, фск».