– Ильич…

– В чем дело? Забыл, как положено обращаться?

– Не до устава сейчас, Ильич.

По тону Шалыгина командир понял: случилось происшествие из разряда чрезвычайных. Рука сама потянулась к лежащему на самодельном столе пистолету. Вторая рука, так же машинально, сложила лист с текстом радиограммы, и он исчез за отворотом куртки, во внутреннем кармане гимнастерки.

– Что?

– Стрельцов… Ну, который… В общем, нехорошее там, командир.

Нельзя сказать, что Дробот уж очень не любил стихов.

Скорее, он искал поэзии практическое применение. В подавляющем большинстве случаев Роман мог ввернуть несколько расхожих рифмованных цитат для красного словца и подтверждения некоей романтичности момента, когда общался с девушками, провожая их вечерами домой через весенние парки и скверы. С сельскими девчатами такие номера почему-то не проходили, они обычно по непонятной причине пугались еще больше, когда парень вдруг ни с того ни с сего вспоминал Пушкина, Есенина, Блока или же лирику кого-то из малоизвестных широкому кругу украинских советских поэтов. Мол, навешает сейчас лапши на уши этот паныч городской – так до беды недалеко, всем им одного нужно, городским-то… А вот киевлянки, наоборот, считали цитирование стихов, особенно – на украинском языке, – неким примером особого шика, интеллигентности и утонченности.

Только вот как читатель Рома Дробот поэзию не слишком воспринимал, ограничившись школьными уроками и периодически выискивая подходящие цитаты в сборниках стихов. Потому особенно раздражали Романа строки, которые он считал совершенно бесполезными как для себя, так и для литературы в целом. Речь о попытках описать в стихах окружающую природу да воспеть погоду, хоть ясную, хоть пасмурную. Особенно же бесили его вирши о лесах и полях. Часто в юности бывая в лесу, он никогда не ощущал ничего из того, о чем пытались писать поэты… либо же считающие себя таковыми.

И лишь сейчас, стоя вместе со своими новыми товарищами по отряду на небольшой полукруглой поляне, бывшей неким центром партизанской базы, Дробот невольно вспомнил об этом и сменил мнение. Оказывается, когда поэт-романтик напишет в стихе фразу вроде «лес молчал» – именно она почему-то всплыла в памяти, – это может означать: автор впрямь знает и чувствует некоторые вещи больше и тоньше, чем остальные. Ведь сейчас лес вокруг именно молчал.

Обычно лесные звуки не всегда понятного и объяснимого происхождения ненавязчиво входили в уши, стоило человеку войти в царство природы. Но теперь лес замер, вместе с людьми на поляне ожидая чего-то страшного. А в том, что капитан Родимцев готов такое действо совершить, никто из присутствующих, похоже, не сомневался. Включая Романа, знавшего командира отряда всего-то несколько дней.

Игорь Ильич стоял чуть впереди на левом краю. Обращаясь к бойцу Стрельцову, сутулому мужчине лет тридцати в трофейной немецкой шинели со срезанными знаками различия и с не прикрытыми пилоткой соломенного цвета волосами, Родимцев говорил нарочито негромко. Однако же в полной тяжелой тишине даже шепот, как показалось Роману, прозвучал бы громом небесным.

– Дальше, – проговорил командир.

– Потом самогонка закончилась. Мы выпили всю. И Ткаченко… товарищ Ткаченко велел хозяину нести еще, – Стрельцов совсем по-детски шмыгнул носом, косясь на старшину Ивана Ткаченко, стоявшего чуть поодаль.

Странно, отметил Роман, догадываясь о сути происходившего: старшину не разоружили, трофейный «шмайсер» свободно болтался на плече бойца, который за то время, что партизаны слушали его товарища, уже превратился в подсудимого.

– Дальше.

– Хозяин хаты отказался. Он сказал, что в той хате, где есть самогонка, могут донести в полицию. Там знают, что у нашего хозяина есть своя самогонка. А раз он пришел и просит, значит, у него партизаны. Или он поддерживает с ними… с нами связь.

– Логика железная. Дальше.

– Товарищ Ткаченко начал ругать хозяина и угрожать расстрелом, как предателя. Потом немножко отпустило его, и он сказал – сам сходит и принесет. Заодно разберется, что там за пособники немцев проживают… ну, в той хате, где самогон еще есть… Спросил, кто хочет с ним. Я вызвался.

– Почему?

– Выпивший был… Кураж…

– Дальше.

Чтобы удобнее встать, Иван Ткаченко согнул правую ногу в колене. Левую руку опустил вдоль туловища, правая спокойно сжимала ремень автомата.

Рядом с Дроботом кто-то тяжело вздохнул – радистка отряда Полина Белозуб. Роман как раз беседовал с девушкой, когда прозвучала команда на построение. Она оказалась землячкой, хоть и отчасти: вместе с родителями переехала из Киева в Подмосковье еще до войны, отцу предложили там хорошую работу на одном из заводов, выделили отдельное жилье – в Киеве семья долго ютилась в коммуналке.

– Ну, мы вышли из хаты, вещи оставили там… В сарае… Надо было идти на другой конец Дубровников, хозяин растолковал, как… Поздно уже было, темно, не светилось нигде… Когда мы отошли… ну… далеко, значит… далековато… – теперь признание давалось Стрельцову еще тяжелее, – стрелять начали, там, откуда мы ушли. Потом мы обсудили…

– Вы обсудили, – повторил командир. – В спокойной обстановке обсудили, как положено.

– Я… Товарищ капитан…

– Дальше. Товарищей у тебя здесь много, им всем интересно послушать о «подвигах».

– Игорь Ильич…

– ДАЛЬШЕ!

Стрельцов вздрогнул, как от удара. Ткаченко переместил центр тяжести на другую ногу, зачем-то поправил ремень на плече.

– Это… поняли мы потом… Полицаи с другой стороны зашли, с другого конца села. С той стороны, где у них управа в бывшей конторе… Хозяин предупреждал, что могут явиться… За самогонкой тоже… А могут и не прийти…

– То есть, хозяин хаты, куда вы пришли за приготовленными продуктами, предупреждал, чтобы вы долго не засиживались? – уточнил Родимцев.

– Предупреждал. Только товарищ Ткаченко сказал, что нам надо отдышаться, пожрать… поесть… Отогреться… Чтобы хозяин, стало быть, не боялся. Ежели что, говорит, красные партизаны его защитят.

Дополнительные пояснения не нужны были никому. Все бойцы, включая Романа, понимали: произошла обычная на войне вещь. В данном случае полицаи, как и предупреждал хозяин хаты, поздно ночью заявились к нему за самогоном. Там нарвались на четверых партизан, тоже нетрезвых, которые, возможно, могли затихариться, переждать, пока те уйдут, – но вместо этого вступили в бой. Неизвестно, сколько полицаев схлестнулось с партизанами. Этого ни Ткаченко, ни Стрельцов в темноте не разглядели. Но бой закончился очень быстро: хату просто забросали снаружи гранатами, подожгли, и тех, кто уцелел, добивали почти в упор, когда те выбегали на двор.

– Где вы находились все это время?

– За забором… В соседнем дворе…

– Почему не попытались помочь своим товарищам?