Главной звездой, первой величины, но державшейся скромно, оказался в Мелихове Антон Павлович Чехов. Звезду эту не утаишь даже в русской глуши. Соседи из образованных знали его как писателя, село Мелихово да и вся округа как странного помещика: бесплатного врача, борца с холерой, голодом, строителя школ, старшину присяжных в Серпуховском суде. Вот как оценили его ближайшие соседи, по Мелихову: «Ходил в деревню к чернобородому мужику с воспалением легкого. Возвращался полем. По деревне я прохожу не часто, и бабы встречают меня приветливо и ласково, как юродивого. Каждая наперерыв старается проводить, предостеречь насчет канавы, посетовать на грязь или отогнать собаку».

Юродивый, но в нем совершенно нет барского театра, переодеваний, «опрощения» — всё настолько просто и без фокусов, что, конечно, эти бабы чувствовали в нем что-то и свое, вовсе не юродивое.

Хорошо было ему здесь зимой работать. Мелихово и дало много русской литературе.

Дом заносило снегом основательно, наметало сугробы к венецианскому окну кабинета, даже наполовину заметало это окно — иногда зайцы засматривали в него снаружи. Чехов говорил Лике, что они любуются на ее красоту. Но внутри было тепло и удобно. Разумеется, культ еды: гуси, утки, куры, пироги, рыба — всё, как полагалось в зажиточном кругу (Чеховы были что-то среднее между помещиками и интеллигентами). Павел Егорыч угощал Лику настойкою на березовых почках и, конечно, ел сам много. Чехов-сын, Чехов-врач понимал, что старым нельзя много есть, но заметил, что именно старике принимают за личное оскорбление советы есть меньше.

Был в Мелихове и свой особенный бич — гости. Это тоже уклад прежней России. Гость особа священная. Въехал и ничего с ним не поделаешь. Хоть пропадай. А Чехов был известный писатель, теперь и общественный деятель, к нему заявлялись полузнакомые и вовсе чужие «засвидетельствовать почтение», а в итоге ночевка. В письмах нередки стоны: «Одолели гости»…

Приезжали, конечно, и приятные. Лика, Потапенко, Ладыженский, веселая «Таня» Щепкина-Куперник, Суворин. Со Щепкиной он крестил однажды младенца, она называлась «кума». Привезла ему раз в Мелихово и Левитана — шаг довольно смелый потому, что тогда у Чехова с Левитаном временно были дурные отношения (из-за рассказа «Попрыгунья», где Чехов сделал промах, так для всякого писателя понятный: взял слишком близко к жизни Левитана. Тот обиделся. Кума однако же не посмотрела ни на что и прикатила с Левитаном: без приглашения, сама-то была свой человек в доме). Всё обернулось очень хорошо: Чехов с Левитаном помирились. А Щепкина оставила отличные воспоминания о Чехове и как раз о Мелихове. Видишь Павла Егорыча, читающего у себя в келии «Жития Святых», «Правила веры». Евгения Яковлевна, в капоте, входит вечером в комнату этой «Тани», уже ложащейся спать. Приносит и ставит ей на столик у кровати кусок курника.

— А вдруг детка ночью проголодается?

Конечно, это от старосветских помещиков, это всё еще Пульхерия Ивановна. Но вот она рассказывает Тане, как «Антоша» молоденьким студентом в первый раз принес деньги за учение Маши и сказал, что с этого времени сам будет платить за школу — глаза при этом рассказе у нее сияли.

Чтобы спасаться от посетителей, а то и просто для развлечения, уезжал Чехов в Москву, иногда в Петербург (в Москву чаще). Проводил там по несколько дней, останавливался в «Большом Московском», там был даже у него свой номер, назывался «чеховский», № 5.

Из «Большого Московского» родом, вероятно, и Николай Чикильдеев в «Мужиках». Там же Чехов познакомился с официантом Бычковым — стал даже крестным отцом его ребенка, дело по тем временам довольно редкостное (поздороваться, например, за руку с «официантом» значило смутить его окончательно, даже если происходило это не на службе).

В эти наезды жил Чехов писательско-ресторанной жизнью, в шумной суете, с приглашениями на обеды, ужины, с посещением редакций, встречами литературными. Немало угощал его Вукол Лавров, издатель «Русской мысли» — некогда написал ему Чехов грозное письмо, но теперь этот Лавров, мукомол и покровитель литературы, покаялся. И Чехов много стал писать в «Русской мысли»

Как в «Трех годах» меняются чувства, так у самого Чехова многое с годами переменилось в отношениях с людьми. К бывшему своему «благовестителю» Григоровичу он теперь охладел — уклонился даже от полувекового юбилея его (поздравил письменно). О Гольцеве, редакторе «Русской мысли», писал в свое время: «всюду сующийся Гольцев, автор «Девятой симфонии», или: «великий визирь «Русской мысли» Гольцев… понимающий в литературе столько же, сколько пес в редьке». Теперь он с ним на «ты» — и всё стало другим. Девятой симфонии он не писал и визирем никогда не был.

После выездов этих возвращался к себе в деревню и засаживался за работу. Так явился ряд мелиховских писаний его, очень важных («Моя жизнь», «Мужики»» и др., пьеса «Чайка»).

Летом 96-го года, когда «Чайка» блуждала еще в драматической цензуре, он кончил начатую весной «Мою жизнь» — назвал ее «романом». (Только один раз назвал. В ходе работы выяснилось, что это не роман. Дальше везде говорится «повести»).

Ни одного романа Чехову не пришлось написать, хотя, может быть, и хотелось. Где грань между повестью и романом? Кажется, не установлена. Решается более на глаз, по глубине дыхания или длине волны.

Ни дыхания, ни волны романиста у Чехова не было — и не надо ему этого. Его прекрасный дар выражался в ином. Чеховские шедевры так сжаты, кратки и густы, что о романе не может быть речи.

«Моя жизны» довольно длинная повесть (были у него, однако, и длиннее: «Дуэль», «Степь»). Но те он писал в бóльшем подъеме, «Степь» в особенности. Потому, можно думать, что они непосредственней — «Степь» даже ближе ему кровно. «Моя жизнь» очень замечательна, но с меньшим обаянием, чем те. Она суше, в ней меньше внутренней влаги. Может быть, имеет значение, что в ней много обличительного. Это некий голос о неправдах жизни, даже проповедь (отчасти в духе Толстого). Много верного, но как и у самого Толстого поздней полосы, указующий перст мало дает радости.

Да, жизнь груба и жестока, богатые себялюбивы отец-архитектор фарисей, инженер хамоват и ловкач, во всем городе нет ни одного честного человека, «лишь от одних девушек веяло нравственной чистотой» и у них были высокие стремления, но и девушки, выйдя замуж, опускались. В общем же «трудиться надо, скорбеть надо, болезновать надо» гремит худой, с высохшими губами Редька, странный подрядчик малярных работ, чистейший человек, праведник, вероятно, сектант (и без влаги, и без греха). «Горе, горе сытым, горе сильным, горе богатым,