— Ага, считает! Да все одну и ту же! — торжествующе брякнула Воронцовна. — Я про это, вот видала?

«Только не ржать! Не ржать, я сказала!»

— Ой, что это? — Верна всплеснула руками, — Никак язвы на коленях?

— Если бы только на коленях! Видала вот? А это?

Жена Неслуха задрала руки, показывая локти, потом повернулась сочным задом, изогнула шею, скосила глаза.

— Видала? Хребет стерт!

Верна раскрыла рот, округлила глаза, в ужасе закрыла лицо руками.

— Никак упала? Что ж ты так? Не бережешься! У тебя же дети!

Остальные переглянулись. На самом деле не понимает, или как всегда придуривается? Только почему так выходит, что придуривается одна, а в дурах частенько другие ходят? Вот честное слово, эту не поймешь. Вроде баба, а иногда чистый вой.

— Да Неслух это, — неуверенно вставила Морошка, жена Ледка.

— Неужели бьет? Ну, я Сивому скажу, тот ему задаст!

По-одной жёны начали улыбаться, нет, скорее дурочку валяет. Жена Щёлка Золотайка рукой отмахнула: «Я больше не могу, выхожу из игры, сейчас захохочу». И загоготала.

— А знаешь что? — Верна хитро покосилась на Золотайку, — говорят, с годами мужья и жены делаются похожи.

— И что?

— Да ничего. Просто ржёшь как твой Щёлк. Гы-гы-гы, да гы-гы-гы. Кто у кого перенял?

Пока остальные грохотали, Верна и Золотайка переглянулись. «Ну чего ты? Не могла потерпеть?» «Хоть режь, не могла!»

Воронцовна засмеялась последней. Не хотела, но не удержалась. Вот дуры, бабы. Им о серьезных вещах толкуют, а этим лишь бы похихикать.

— Так, говоришь, Неслух тебя день-деньской по дому валяет?

— Я уже просто не могу! — Воронцовна руками затрясла. — Давай и давай! Давай и давай!

— Силё-о-о-он! — уважительно протянула Верна.

— У тебя вон тоже, я гляжу, — Морошка, хихикая, головой показала. Дошло. — Язвы на коленях!

Верна в ужасе округлила глаза.

— А на спине есть? Глянь.

— Есть! — Воронцовна торжествующе хлопнула в ладоши. — У тебя тоже самое! Теперь поняла?

Морошка прикусила губу. Хорошо быть стройной и рассудительной, как Золотайка. И как будто всё там на месте, Щёлк не дурак, худую за себя не возьмет. Хорошо быть мягкой, как Воронцовна. Дурёха, не была бы такой мягкой, болячки были бы в два раза больше. Хорошо иметь ноги, как у Любени, ровные, как тетива, сильные, как у кобылы. Уж чем её Рядяша обаял, одним богам известно. Зд о рово иметь грудь, как у Рыбки, высокая, полная, тяжелая. Иной раз самой непонятно, как это — и полная и тяжелая, а стоит — а вот как-то так выходит. И уж вовсе обзавидоваться той, у кого всё это есть вместе взятое. Морошка окатила Верну полным отчаяния взглядом, потом искоса оглядела себя. Ну… может быть… время ведь идет, что-то наверняка придет. Или грудь, или попка.

— Ох, бабы, чую, на тот год ребятни прибавится, — в никуда с улыбкой бросила Золотайка, и Морошка просияла. Ага, поскорее бы.

— Спасибо Безроду! — Воронцовна соскочила с полк а и скоморошно поклонилась в пояс.

— Я слышала, мой хочет поход на полгода затеять, — Верна отвернулась, мол, кваску себе налью. Не отвернешься, заметят улыбку, как пить дать, заметят. — А может на год, уж как получится.

— Это ещё зачем? — Воронцовна мигом нахмурилась, и все ее скоморошество слетело, ровно ветром сдуло. — На полгода?

— А может на год, — Верна равнодушно пожала плечами. — Да и пусть катятся. Ещё немного, до костей сотрёт! А у меня двое!

— Да, мой мне тоже надоел! По пять раз на дню седлает, ровно кобылу скаковую! — поддакнула Золотайка. — Вконец заездил! А хребет беречь надо, на нем, болтают, голова держится.

Морошка, Любеня, Рыбка переглянулись. Друг другу глазами показали: «Нет, не будет похода, это она так, для науки».

— Так-то конечно, надоел, — кивнула Воронцовна, — только полгода — это слишком. Да и что там искать, в заморских краях?

— Мы, когда там были, про клад слышали. Его саддхут зарыл…

— Кто?

— Ну, светлый князь по-нашему.

— А-а-а-а…

— Мой и говорит, хорошо бы вернуться и вырыть.

— Клад, оно, конечно, здорово, — Воронцовна прикусила губу. — Только на кого застава останется? Мы ведь тут не просто так! Мы — ворота в Сторожище! Твой хоть понимает, сколько всего от нас зависит? Город спокойно спит, пока мы тут! И вот так, сняться, целый город на произвол оставить?

— Слушай, а ведь ты права! — Верна нахмурилась, загрызла ноготь. — Столько людей на нас надеются! Бабы, старики, дети…

— Вот и я говорю, золото, конечно, хорошо, но заставу оставлять нельзя! Ох, тяжела наша доля, но это наш долг. Ты уж скажи своему, не нужен этот поход.

— Но…

— Придется потерпеть! — Воронцовна страдальчески развела руками. — И мы потерпим! А колени заживут, правда, Морошка?

— Да, потерпим! — Морошка едва не рассмеялась. Золотайка ей кулак показала — не вздумай ржать!

— Тем более, у тебя подмога есть.

— Какая подмога? — Верна сузила глаза.

— Эта… найдёнка. Ну, которую наши в море нашли. Я сколько раз видела, она к Безроду и так, и эдак. То титьками тряхнет, то зад отклячит. И в глаза так пристально смотрит, ровно ищет чего. Нешто не замечала?

— Ты смотри, змей подколодный, что делает! Ах, поганец! — Верна негодующе закачала головой.

— Вот! А нам приходится все самим, — Воронцовна мученически затрясла головой.

Золотайка нахмурилась, взглядом спросила: «Это правда?» Верна так же ответила: «Потом поговорим. Не сейчас».

— А не слишком ли мы заболтались? Для второго пара, самое время! Давай, Мороха, поддай!

— Сильно буянят? — Безрод усмехнулся.

— То не буйство, а так… бабские замерочки, — Верна отмахнулась.

Поставила на стол кувшин молока, остатки дичи.

— Глазками так сверкали, думала, баню подожгут. У кого колени более стёрты, у кого на спине болячки больше. Могла бы из голосов масло выжимать, на год вперёд надавила бы. В баню пойдёте, гляди не поскользнись, всё хвастливыми соплями изгваздано.

— Поберегусь.

— Ничего рассказать не хочешь?

Безрод молча уставился на жену.

— Чего уставился?

— Нравишься.

— Да-а-а? — Верна прикусила губу, склонилась над столом, повела плечами, медленно хлопнула ресницами.

— Колени не болят? — ухмыльнулся.

— Да и мрак с ними. Но ты не ответил. Что вообще происходит?

Безрод убрал ухмылку, ровно пыль рукой смахнул. Верна медленно выпрямилась и лицедейская дурашливость сама стекла с неё, как вода после купалок. Опачки! Все, кажется, шутки кончились. Этот взгляд… этот взгляд у него называется: «К оружию!», самолично видела столько раз, что ошибиться невозможно. И ведь ждала! Ждала чего-то подобного. Иной раз самой делалось странно: это то, о чем всю жизнь мечтала до прокушенных губ? Упала благость, ровно снег на голову, аж самой не верится, хоть руками трогай по сто раз на дню. Сивый, ты на самом деле мой? И никто за нами не гонится? И сами ни за кем не гонимся? И детские голоса звенят в избе, иной раз Жарик всю ватагу приводит: «Ма, дай хлебца на зубок, мы на дальний выпас». И, поди пойми, где который живет, иногда казалось, что ребятня просто переходит из дома в дом, и спросили бы: «А чьи дети?», ответила бы: «Наши. Заставные».

Безрод, не мигая, смотрел на жену. Поди, давно не ныряла в стылые омут а? На сколько силёнок хватит? Покрепче остальных, привыкшая, сама в свое время мертвящей стужи напилась мало не до смерти, но вон… плечами передернула, мурахи забегали по спине. Усмехнулся. Давно заметил: весело самому, улыбнулся от души — и взгляд потеплел, только не всегда охота губы тянуть, зубами сверкать, и не всякому. Да и сказать о себе «улыбнулся» — это пытаться из шкуры белки набить чучело лисы. Когда ещё получится. Этой вот… хочется улыбаться. Ты гляди, ожила, ровно на солнце выбежала, сама засияла.

— Что-то грядет. Не спрашивай. Сам не знаю, что, — Сивый усмехнулся. Согревайся.

Верна обошла стол, встала за спиной Безрода, прижалась, запустила руки в сивые вихры, пару мгновений смотрела сверху вниз, потом