Несколько дней назад, сидя в наполненной паром ванне, чтобы избавиться от морщин, Тори буквально дрожала от предвкушения при виде платья. Она решила надеть его с короткой золотой маской, длинной ниткой жемчуга и ярко накрасить губы. В нем она будет египетской богиней, какой именно, она не знала, поскольку ее знания в этой области были весьма туманными, но уж точно властной, величественной и не знающей над собой никаких законов. Всякий раз думая о бале она мысленно прокручивала короткий фильм, в котором Фрэнк снимал с нее золотую маску и проникновенно глядел ей в глаза. Иногда он говорил, что у нее удивительно красивые глаза, иногда просто вел ее, испуганную, но полную восторга, в свою каюту, где она становилась женщиной. И опять – что с ней поделаешь? – ее голова наполнялась мыслями о детях, домах и альбомах с фотографиями.

Утром накануне бала она проснулась рано, злясь на себя. Золотое платье уныло висело на плечиках на двери гардероба и дразнило ее идиотскими обещаниями. Сколько еще нужно времени, подумала она, чтобы твоя тупая голова поняла, что ты не привлекаешь мужчин? Сейчас ей нравилась только одна часть ее плана – маска, все остальное казалось ей жалким.

Она ударила кулаком по подушке и перевернулась на другой бок. Ревность – ужасная штука! С того момента, как она увидела Виву и Фрэнка, выходивших из каюты мальчишки, ревность прокралась в ее солнечную картину мира, словно злодей из пантомимы, с вилами, сверкающими глазами и дымом из ушей.

Их вид – почему-то заговорщицкий, да и вообще Вива как-то переменились в последние дни, – заставил ее смириться с тем, что Фрэнк, несмотря на их прогулки по палубе вокруг парохода, не интересуется ею и никогда не интересовался. Зачем же она, так живо помня свою недавнюю унизительную привязанность к Полу Таттершелу, вообразила, что интересна ему? Теперь для нее это была полная загадка. Но на этот раз, сказала она себе, уткнувшись носом в подушку, на этот раз она будет себя вести как большая. «Хватит так влюбляться, – строго твердила она себе в последние дни, – просто выбрось их из головы».

Накануне вечером, когда их компания встретилась в баре, чтобы выпить джина с содовой, Тори флиртовала и танцевала со всеми, чтобы показать, как ей весело. Когда неожиданно появился Фрэнк, быстро выпил и так же неожиданно ушел с Вивой, она отвернулась, зная, что Роза с беспокойством за ней наблюдает. И засмеялась на чью-то шутку. Она танцевала с Найджелом, симпатичным, но слишком рафинированным и поэтичным, потом с Джиту, который был, как они решили с Розой, самым экзотичным мужчиной, какого они видели. Теперь из-за выпитого вчера у нее больно стучало в голове и было противно во рту.

Когда она искала на столике соль «Эно», ей почему-то вспомнилась девочка, которая нравилась ей в школе и обладала даже тогда каким-то неуловимым качеством, отсутствовавшим у нее самой. Девочку звали Афина, она была черненькая и красивая, а школьные каникулы проводила в Южной Америке, где ее отец выполнял важную и секретную работу по поручению правительства.

После школьных каникул многие девочки садились на поезд и болтали без умолку до самого Челтнема, где была их школа. Все, кроме Афины, которая, пока они рассказывали про то, как ловили креветок в Салкомбе или потрясающе весело проводили время на острове Уайт, сидела восхитительно молчаливая.

– Афина, пожалуйста, – просили они, – расскажи нам, где ты была.

– В Буэнос-Айресе, – отвечала она со своим не вполне английским акцентом и с улыбкой замолкала.

– И что? Давай, Афина, расскажи! Не вредничай!

– Ах, знаете, обычные вещи: вечеринки, мальчики.

Когда Тори жадно ждала новых подробностей, которые так и не звучали, она понимала, как мощно может действовать на окружающих молчание, и даже как-то и сама попыталась его применить.

Во время школьной поездки в Лондон она заставила себя хранить свой секрет (что-то важное, но теперь она совершенно не может это вспомнить) хотя бы до Ридинга. Но возле Дидкота она проболталась Афине, а та вежливо подняла брови и сказала «Ого!» таким же скучным тоном, каким говорила по телефону мать, когда хотела поскорее отделаться от докучливого собеседника.

А вот еще про Афину: когда во время школьных экскурсий девочкам раздавали сэндвичи и плитки шоколада, чтобы они съели их на ленч, она в самом деле хранила свои припасы до ленча.

Тори обычно съедала свои без четверти десять. Никакой силы воли, мать была права.

Вива была как Афина. Когда Фрэнк спросил насчет ее планов, она не забубнила что-то беспомощное, как сделала бы на ее месте Тори, не просила у него одобрения или совета. Она просто ответила: «Я пока не знаю», – и Тори увидела, что он попался на крючок.

Заполнить таинственные пробелы теперь могли она и Роза, сообщив ему, что Вива хочет стать писательницей; что она может поехать, а может и не поехать в Шимлу, где погибли ее родители – никто точно не знал, каким образом, – и где ее ждал загадочный сундук, вероятно, полный сокровищ и других любопытных вещей, и что до этого она, вероятно, попробует жить на свой страх и риск в Бомбее.

«Моя самая большая проблема в том, – решила Тори, – что я не умею ждать: еду, любовь или людей, которые сочтут меня интересной».

Тихонько пройдя по каюте при свете занимавшейся зари, Тори достала приглашение, сунутое за зеркало, и прочла его еще раз.

КАПИТАН И КОМАНДА С БОЛЬШИМ УДОВОЛЬСТВИЕМ, И ПРОЧ., И ПРОЧ., И ПРОЧ., ШАМПАНСКОЕ И ВОСТОЧНЫЕ БЛЮДА БУДУТ ПОДАНЫ, КОГДА ВЗОЙДЕТ ЛУНА – В 7 ЧАСОВ ПОПОЛУДНИ.

Теперь все звучало ужасно. Тори прикинула, как бы ей отказаться от бала – Роза скажет всем, что она лежит в каюте с температурой и расстройством желудка; но тогда здесь появится Фрэнк, добродушный и внимательный, а с ним Вива. К тому же – она поглядела на Розу, спокойно спавшую на своей койке, – на этот раз ей не хочется вовлекать во все это Розу. Просто она устала быть ее некрасивой сестрой, вечной «третьей лишней», тоскующим ребенком, который, прижав нос к стеклу, глядит в окно на чужое счастье, в то время как Розе достаточно взглянуть на мужчину, и тот падает к ее ногам.

«Но дорогая, – могла бы возразить рассудительная Роза, – ты его почти не знаешь», или могла вообще поговорить с ней о пароходных романах, и Тори показалась бы себе обыкновенной дурочкой.

Я таю, я рву и мечу, я горю.

Трудно даже вообразить, чтобы Роза таяла, рвала и метала или горела. Только кажется, что она живет, может, потому что она такая хорошенькая. А я слишком сильно стараюсь.

Ее стон разбудил Розу. Она села на кровати в своей кружевной ночнушке и потянулась, подняв к потолку свои безупречные руки.

– Хм, божественно, – сонно проговорила она. – Я только что видела странный сон, что у меня маленький ребенок и он едет на слоне в самом крошечном тропическом шлеме, какой я когда-либо видела, и все говорят, что ему слишком рано ездить, а я так счастлива.

– Надо же.

В наступившей тишине Роза сказала:

– Ой, ведь сегодня вечером бал «Арабские ночи». Давай поболтаем о тряпках?