– Ну, выкладывай, у нас мало времени.

Несмотря на то, что мама, казалось, проявила некоторую слабость, попросив меня уделить ей несколько минут, при моем последнем замечании она расправила плечи и холодно посмотрела на меня.

Это была та самая Анабель Грасон из моих воспоминаний.

– Хорошо, раз ты не можешь даже попытаться быть немного тактичным со мной, я тоже отброшу формальности. Хочешь поскорее – будет тебе поскорее, – сказала она, ставя чашку на блюдце и глядя на меня. – Я больна, Николас.

За столом воцарилась тишина, которую нарушил только звон хрустальной чашки, что мама выпустила из рук, и та разбилась.

– Что ты хочешь сказать, говоря, что больна? – разозлился я. Это наверняка был какой-то трюк, не знаю, какую цель она этим преследовала, но мне это показалось жалким.

– Что я хочу сказать? – ответила она, и теперь когда я внимательно посмотрел, то увидел, что ее жесткое выражение лица дрогнуло, обнажив страх и неуверенность, которых я никогда не видел в ней прежде. Она глубоко вздохнула и уставилась на меня, прежде чем произнести следующие слова. – У меня лейкемия.

– Что, черт возьми, ты несешь? – ответил я практически мгновенно, мой голос заметно понизился.

Мать сложила руки на коленях и откинулась на спинку сиденья.

– Мне поставили этот диагноз более полутора лет назад… Я хотела вам об этом сказать. Но не хотелось сообщать по телефону, то есть если вы соизволите взять трубку, конечно. Твой отец уже несколько месяцев знает. Он обещал мне, что ничего тебе не расскажет, я хотела сама тебе сказать… Знаю, ты меня ненавидишь, но ты мой сын и…

Ее голос начал дрожать, и вдруг я почувствовал, что падаю в бездонную яму и вот-вот разобьюсь… Это продолжалось несколько секунд: я разобьюсь и не знаю, что будет дальше, но ничего хорошего, это точно. Потом я почувствовал, как кто-то крепко держит меня за руку, маленькую теплую руку, которая потянулась под столом и крепко держала меня.

Я посмотрел на Ноа, которая была рядом со мной и смотрела на мою мать с… жалостью? Мои пальцы цеплялись за нее, как будто она вдруг стала моей единственной опорой, потому что то, что мама говорила мне, не могло быть правдой.

– Я не хочу, чтобы вы меня жалели, просто хочу объяснить вам причину того, что делала в последние месяцы, всего, что я делала с Мэдди, с Грасоном, с твоим отцом…

– О чем ты говоришь? – сказал я, откашлявшись, когда понял, что образовавшийся в горле комок мешает говорить.

– Я отдаю полную опеку над Мэдди твоему отцу.

– Как? – спросил я, словно очнувшись.

– В ближайшие несколько лет мне придется столкнуться с очень трудными ситуациями, Николас, и я не хочу, чтобы моя семилетняя дочь стала свидетельницей этого. Когда я узнала, поняла: если со мной что-то случится, меньше всего я хочу, чтобы опеку над Мэдди отдали Грасону. Он эгоистичный человек и едва способен заметить кого-то, кроме себя. Я совершала ошибки. Боже, я совершила так много ошибок в своей жизни, и я знаю, что далека от того, чтобы быть тем, кто заслуживает быть услышанным, но я забочусь о Мэдди, забочусь о тебе и хочу, чтобы на случай, если со мной что-нибудь случится… Чтобы, если все пойдет не так, как я надеюсь, моя дочь была в семье, которая ее любит и защищает.

– Подожди, подожди, – прервал я. – Ты хочешь сказать, что отец знает об этом? Он согласен на полную опеку? Но как?..

– Все, что произошло с Грасоном, развод, выяснение того, кто отец Мэдисон… Я устроила все это, потому что существовала вероятность, что Мэдди была дочерью твоего отца. И я не ошиблась, как не ошиблась, предполагая, что в тот момент, когда Уильям узнает, что Мэдди – его дочь, он захочет стать частью ее жизни, и именно этого хочу и я.

Я посмотрел на нее с недоверием… Все, что произошло, все, что вскрылось… Было ли это потому, что мама хотела, чтобы отец позаботился о Мэд на случай, если?..Если она умрет?

– И что ты собираешься делать? – внезапно спросил я, чувствуя, как во мне закипает ярость. – Собираешься оставить Мэдди в его доме? Откажешься от своих прав и сделаешь вид, что дочь не скучает по тебе? Это безумие!

– Николас… – начала Ноа.

– Нет! – выпалил я, вставая. – Так дела не делаются, черт возьми! Ты собираешься сделать с ней то же, что сделала со мной?

Мама глубоко вздохнула, не глядя на меня.

– Сядь, пожалуйста, – попросила она, сохраняя спокойствие, хотя я видел, что ей это давалось с трудом.

Я сел, потому что у меня вдруг затряслись ноги, все тело напряглось, весь мой чертов мозг превратился в водоворот бессмысленных мыслей, которые хотели понять, в каком мире могут быть оправданы действия моей матери.

– Я не собираюсь бросать ее, Николас, просто передам опеку над ней отцу, пока пытаюсь справиться с болезнью. Я консультируюсь с лучшими врачами страны и собираюсь начать курс химиотерапии в госпитале Андерсона в Хьюстоне. Врачи настроены оптимистично, но на это могут уйти годы. Ты же не хочешь, чтобы я забрала ее с собой в Хьюстон, не так ли? Кто позаботится о ней, пока я буду лечиться? Я просто думаю о том, что будет лучше для всех.

Я молчал несколько секунд или минут, не знаю. Все это было чушью, настоящей ерундой.

Затем я почувствовал прикосновение другой руки, взявшей мою. Я открыл глаза и увидел, что это рука матери. Неужели ее руки всегда были такими костлявыми? Я посмотрел на нее, на мешки под ее глазами и на то, что она казалась намного худее, чем в последний раз, когда я ее видел.

– Я сожалею обо всем этом, Ник, – посетовала она и через мгновение отпустила меня, чтобы вытереть слезу, которая решила выскользнуть из-под ее самоконтроля. – Твой отец может объяснить все лучше, чем я. Спасибо за внимание.

Мама начала подниматься, и вдруг я почувствовал пустоту в груди и в голове.

– Подожди, – попросил я, чувствуя себя более потерянным, более чем когда-либо в жизни. – Я дам тебе… Я дам тебе свой номер, чтобы ты могла позвонить мне и сказать, когда будешь уезжать или…

– Я замолчал, потому что даже не знал, чего хочу. Вынул из кармана одну из своих визитных карточек и написал ручкой свой номер на обратной стороне. Мама взяла ее и благодарно улыбнулась мне.

– Спасибо, сынок, – сказала она, прежде чем перевести взгляд на Ноа, – и тебе тоже.

Через десять минут мы уже были на детской площадке и встречали сестренку. Я почувствовал, будто моя жизнь вдруг не моя. Будто я играю роль, которая мне не принадлежит… Я вдруг так разозлился на жизнь за то, что так сыграл ее, за то, что она подставила новую подножку, почувствовал, как начал гореть изнутри, почувствовал, как мышцы напряглись, вызывая раздражение, от которого не представлял, как избавиться.

Мэдди вышла с детской площадки и побежала ко мне, я ждал ее с распростертыми объятиями. Мне внезапно захотелось прижать ее к себе, обнять и избавить ее от всей боли, с которой ей придется столкнуться в таком юном возрасте. Мало того что тот, кого она считала своим отцом, ушел без намерения остаться в ее жизни, теперь ее мать заболела и оставила с отцом, которого она почти не знала.

Какая-то часть меня внезапно захотела посадить ее в самолет и взять с собой, отвезти в Нью-Йорк, где я мог бы о ней позаботиться, но… я не был ее отцом, как бы мне этого ни хотелось. Я крепко обнял ее и оторвал от земли. Она раскраснелась от упражнения, которое делала, и была очень взволнована, болтая без умолку. Ноа, должно быть, поняла, что я едва осознавал, что она говорит, потому что начала заполнять молчание.

Время… теперь время казалось решающим, но оно потеряно. Сколько ей осталось? Справится ли она? Увидит ли ее Мэдди еще? Увижу ли ее я?

Мы вернулись домой, я вышел из машины и последовал за ними через парадную дверь. Я знал, что Ноа не сводила с меня глаз, и, когда я не зашел в дом, а остановился в дверях, не в силах сделать ни шага, она повернулась ко мне и что-то спросила, но я даже не расслышал.

– Мне нужно… Мне нужно сейчас побыть одному, ты… можешь… позаботиться?..

Ноа колебалась, словно хотела что-то сказать, но не решалась. Наконец она кивнула, и я взял ключи от машины, которые Стив бросил мне. Он смотрел на меня обеспокоенно, но у него не хватило смелости остановить меня.

Я сел в машину и исчез на несколько часов.

Когда я вернулся, была