– Пусть жрут, мне не жалко.

– А мне жалко! Это твои деньги! Ты сама зарабатываешь! Воронков только по клубам ходит, Терещенко пьет как зараза! А этот старик не пьяный был, он даже не сумасшедший… Как там? «…Идет, идет, ищет хлеба и поцелуя».

– Едет искать по свету хлеба и поцелуя. Никогда стихи не запоминаешь! – упрекнула его Нина. – Пошли картошку с колбасой жарить!

Воронков явился под вечер, хитро посмотрел на Нину. Она тут же схватилась за пальто.

– Что, уже сваливаешь? О! А я тебе шоколаду принёс, – зло улыбнулся он.

– Не надо мне твоего шоколаду!

– Ты глянь, какая свирепая! Мне не груби! Я в своем доме! Раз такая умная – тут больше не появляйся, глаза мне не мозоль! А шоколад я сам съем!

Он захлопнул за Ниной дверь.

– Зачем ты так, Лешка, – укоризненно заметил Гриша, а Воронков только и ждал момента поскандалить.

– Молчать! Ты ее хоть уложил наконец? Опять нет? На кой такой скажи ляд она сюда ходит? А? Ты знаешь, кто ты есть? Урод ты моральный! Это я тебе как старший говорю! У меня стали деньги пропадать! Это что же – ты берешь или, может, Серега пропивает?

– Да ты что, Леша, да как ты мог подумать! – возмутился Гриша. – Да она такой человек…

– Не знаю я, какой она человек и знать не хочу! – перебил Воронков. – А вот напоит тебя однажды клофелином – и последнее из дому унесет! Мне маму твою жалко! Ты ж мне не чужой! Или СПИДом заразит, или еще чем похлеще! Потом не приходи жалиться! Жратва осталась?

Воронков ушел на кухню, съел все, что принесли Гриша с Ниной.

А Гриша сидел у себя на кровати. И все смотрел на картину с маками…

ГОЛОС ГРИШИ:

– Амапола… Это мак по-испански. Я прочел, что маки растут везде – от субтропиков до Арктики. 250 видов. И все необыкновенно красивы. Жаль, отцветают быстро – всего через несколько дней. Они растут у Средиземного моря на склоне гор. А иногда – как сорняки на полях. И лепестки у них покрыты черными пятнами. Будто их кто-то хотел испортить… Говорят, сок мака утоляет любую боль… Кто бы мою боль утолил?

В кафе по кухне метался невменяемый Эрик. Он бил банки и бутылки и орал, заглушая музыку в зале:

– Сволочи! Весь мир – гниды!

Бедная Эля пыталась его успокоить:

– Эрик, милый, пожалей, это же все твое!

– Да, мое! Хочу бить и буду!

Он с грохотом опрокинул табурет. А потом принялся громить холодильник.

– Да что случилось, объясни ты! Кто тебя обидел, Эричка?

Эля закрывала холодильник своим большим телом.

– Кто-кто! Один раз в жизни поверил женщине! Один раз в жизни позвал к себе. И сам из дому не смылся, дождался ее. И все получилось! Представляешь?! Все получилось! Потом я уснул… А она… А она, стерва, сбежала! – зарыдал Эрик.

– Ничего, Эричка, она вернется. Мужчины, знаешь, как часто сбегают? А потом иногда возвращаются – тогда, когда их совсем уже не ждешь!

– Дура ты! – завопил еще громче хозяин кафе. – Она не просто так сбежала! Она унесла загранпаспорт. Денег – полторы штуки баксов. А еще – представляешь! – утащила сосиски из холодильника и «Комет»! «Комет», понимаешь! Ненавижу баб! И мстить буду всем вам! Мстить!

Гриша зашел в комнату. Пьяный Терещенко дремал на диване. Воронков сидел на полу и читал их с Ниной книжку о хороших манерах. На его лице была написана крайняя степень недоумения.

– «Будь осторожен с выбором темы для разговора. Не говори, что мама рассердилась на папу за то, что он не любит салат из сырой капусты. Что бабушка искала подвязки, которые она уже надела. Что в кухне засорился мусоропровод, потому что Бася насовала туда лапши…» Ты чё, Гриня, с ума спятил?

Гриша включил утюг и начал молча гладить брюки.

Воронков не отставал:

– Ты смотри, одеваться стал как человек. Утюгом пользуешься! А все из-за нее, да, Гриня? Из-за крали своей! И так тебе от нее ничего толком не обломилось! А? Ты признайся! Гриш, а хочешь, помогу эту проблему порешить. А? Вдвоем-то оно полегче будет? Может, поделишься?

Гриша метнул на него ненавидящий взгляд.

– Алексей, не мучай ты человека! – попросил Терещенко слабым голосом.

Но Воронкову нравилось мучить людей.

– Будешь выступать – получишь! Кто вам тут всем помогает? Алексей! Без кого бы вы тут пропали? Без Алексея Воронкова. А тут такое читаю, что страшно становится. Доберусь я до твоей стервы! – пригрозил он.

Это случилось двумя днями позже. Было холодно. Гриша и Нина сидели на диване. Она вязала ему свитер, а он читал:

– «В концертном зале нужно вести себя так же, как в театре, потому что любителям музыки может помешать даже писк комара, не говоря о прочих звуках – таких как шелест бумаги или кашель…»

Нина приложила вязание к его груди.

– Башка твоя сюда пройдет? Пройдет! Читай дальше!

– «Боевой дух стадиона не должен тебе передаваться настолько, чтобы ты вступал в сражение с соседями…»

Он умолк, потому что в дверях появился воинственный Леша. Воронков с гадкой усмешкой приблизился к дивану, сел между ними.

– Чё, «Камасутру» читаете? Я б тоже почитал! А спицы зачем? Это чё, для остроты ощущениев?

– Вали отсюда! – крикнула Нина.

Он схватил ее в охапку:

– Ты чего, не поняла, дурочка, я тут живу, понимаешь, моя хата, я снял!

– Леш, уйди… пожалуйста. – Гриша попытался оттолкнуть Лешу от Нины.

Но она сумела за себя постоять. Выхватив спицу из вязания, больно уколола нахала.

– Он здесь такой же хозяин, как и ты! Что, непонятно?!

Леша извернулся и потянулся к Нине.

– Ты, паскуда, в дом к нам приходишь, ни ему, ни мне не даешь. Я тебе заплачу. По тарифу, как привыкла. Не обижу. Ну, поцелуй меня, мне так хочется!

Гриша не выдержал, хоть и боялся Воронкова, влепил ему страшную пощечину. А потом повалил на пол:

– Не смей с ней так говорить! Не смей!

Он бил его, кричал, Воронков отступил в ужасе и вдруг ударил Гришу.

Они упали на пол, сцепившись, катались по старенькому ковру.

– Серега, убивают! В родных стенах душат! – звал Воронков на помощь Терещенко.

Терещенко вошел в комнату и увидел…

Воронков, связанный по рукам и ногам, лежит на диване, во рту у нег кляп из Нининого вязания.

– Мама дорогая, чего это? – испугался Серега.

– Пусть остынет! – презрительно сказала Нина.

Воронков выплюнул кляп из рта.

– Ты у меня сто сорок раз этот день вспомнишь, щенок. Кровавой слезой умоешься, Гриня! А ты вообще сгниешь, стерва!