Разумеется, опровергнуть эту информацию несложно, но, как говорится, «ложечки нашли, а осадочек-то остался»… Добрая слава на печи сидит, а худая по дорожке бежит, дело известное.

А какая же Коле от этого была выгода, спросите вы? Что ж, следствие выяснило, что ему была обещана крупная денежная мзда. Да и помимо того хитрый конкурент держал своего наемника в крепком ошейнике и на коротком поводке, снабжая его время от времени неким веществом, имевшим над Колей большую власть… Что ж, если идея и в самом деле была в некотором смысле хороша, то исполнитель был выбран явно неудачно. Наркотики подточили его нервную систему, загубили когда-то недюжинный интеллект, сделали трусливым, мнительным и беспокойным. Я стала неожиданным препятствием на его пути – пока в кухне царила подслеповатая и вздорная от старости повариха Настасья, сварившая как-то в куриной лапше посудное полотенце, пожалуй, в кастрюлю можно было засунуть хоть контейнер с радиоактивными отходами. Но когда в Перловке объявилась я и водворилась на место поварихи, задача стала выглядеть менее легкой. Значит, ко мне нужно было найти подход, и Коля не стал особенно ломать голову. Молодая дуреха с наивными глазами и пышными формами, я стала слишком легкой добычей для этого ловеласа! Не знаю, к чести ли моей, но можно сказать, что злоумышленник и сам всерьез увлекся своей жертвой. Какое-то время он, очевидно, серьезно подумывал сделать меня сообщницей готовящегося преступления. Мобильный телефон, преподнесенный мне во время поездки в Москву, был, так сказать, пробным шаром. Но то ли я не произвела на Колю впечатления девушки, годной ему в подельщицы, то ли у него не нашлось воли для того, чтобы довести до завершения какую бы то ни было собственную мысль, но эта часть плана отпала. А может быть, в Коле еще теплилась душа, еще не померкли последние искорки нормального человеческого чувства и он пожалел меня, не рискнул разочаровать?

Этого я уже не узнаю никогда.

Все подозрения с меня были сняты. Колю увезли в Москву – я не видела этого. Говорили, что он просил разрешения «увидеться с Душенькой» – ему этого не позволили. Я сидела в своей комнате и плакала, плакала… Погода изменилась, после жары пришли грозы, принесли холодный фронт, а я все плакала. Один за другим возвращались из больницы выздоравливающие люди, потихоньку включались в работу. Перловка вставала из руин. Все вели и чувствовали себя, как после войны, когда горечь от вида разрушенного хозяйства компенсируется душевным подъемом – выдюжили, мол, выжили, да мы еще о-го-го! Только бухгалтерша Чайка не смогла вернуться к своим обязанностям, ее из Москвы привезли прямо на кладбище. У Чайки, оказывается, было слабое сердце.

Эта новость доконала меня. Я знала, что моей вины во всем произошедшем нет, но тем не менее чувствовала себя очень плохо. Мне чудились осуждающие и насмешливые взгляды – хотя я и не выходила никуда дальше веранды.

Правда, во всей этой ситуации были и плюсы. Так, бабушка заметно сблизилась с Иваном Федоровичем. Они приобрели привычку подолгу сидеть вместе на веранде, разговаривая о чем-то вполголоса, трогательно сблизив головы. Это меня утешало. «Хотя бы у них пусть устроится жизнь, а как устроится моя собственная, уже неважно. Вряд ли Иван Федорович захочет мне помогать теперь, после того как я принимала ухаживания его непутевого сына и так оскандалилась», – думала я. Но все оказалось иначе.

– Ты прости уж меня, дочка, – сказал Иван Федорович как-то раз, когда мы остались одни после ужина – бабушка вышла в кухню, а Арчибальд задержался на пасеке.

– За что? – удивилась я.

– Да как – подвел ведь я тебя-то. Радовался, старый болван, что ты с сыном моим вроде как встречаешься… Думал, сладится у вас дело, поженитесь. Девушка-то ты славная, и красивая, и добрая, и хозяйственная. И вы счастливы будете, и у меня опять семья появится… Чего я только не передумал, ты не представляешь. Уж и до внуков домечтался. Поверил я Кольке-то, что вылечился он, что человеком стал и жить по-человечески хочет. Думал – и на доброго коня бывает спотыкачка. А все не по-моему вышло. Вот и ты как лунатик ходишь, и я без семьи остался. Последний шанс это у меня был.

– Может быть, не последний? – спросила я Ивана Федоровича. Не знаю, как это я так осмелела. Слова сами сорвались с моего языка, но вдруг я убедилась, что они услышаны и поняты именно так, как надо, потому что усталые глаза Ивана Федоровича вдруг живо и молодо взглянули в сторону кухни, окна которой были распахнуты и откуда слышны были легкие шаги бабушки.

– Может, и так, умница, – сказал он мне тихонько, но голос его уже изменился, кроме горечи и тоски в нем звучало еще что-то…

Это что-то было – надежда?

Столица переживала кулинарный бум.

Один за другим открывались бары, рестораны и кафе быстрого питания. При желании можно было выбрать кухню и напитки любой страны. Офисные дивы, покрытые искусственным загаром, предпочитали проводить время в псевдояпонских забегаловках, где, трогательно стрекоча палочками, лакомились суши. Ну а уж если вам, как и мне, претит сырая рыба, рисовая каша и морские водоросли, если вы предпочитаете что-то погорячее – пожалуйте в «Сомбреро», ресторан мексиканской кухни, там отведаете и чимичанги, и энчиладос. Неравнодушны к сытной немецкой кухне? Приходите в «Бавариус», будет вам и шнельклопс, и розбрат! А уж если патриотизм взыграл, то тогда только в «Прагу», только в «Прагу», господа! Ну, или в «Славянский», но там, признаться, и стерлядки по-патриарши мелковаты, и в гурьевскую кашу сливочных пеночек недокладывают, скупятся. В гурьевскую кашу, видите ли, чтобы она истинный вкус обрела, надо не в один слой пеночки класть, а в два-три. Сначала слой манной каши, сваренной из самой тонкой, самой мягкой крупки, потом два-три слоя пенок с топленых сливочек. Затем приходит черед фруктового маседуана и орехов, а дальше снова – каша и три-четыре слоя пенок. А когда слои закончатся, посыпать кашу тростниковым сахаром и нагреть в духовке, чтобы покрылась она тончайшей карамельной корочкой, а под ней – невероятная сладость и мягкость, пища богов! А только кто же готовит эту амброзию? Заграничный повар, за большие деньги выписанный француз. Разве француз понимает манную кашу? Да от его стряпни сам граф Дмитрий Александрович Гурьев, гофмейстер императорского двора, сенатор и крайне неудачливый министр финансов, оставшийся в памяти народной лишь как создатель гурьевской каши, в гробу переворачивается. Не приведи господи, восстанет еще, а в России и без него с экономикой нелады…

А что же русские повара и кухарки? Неужели так и остались в далеком прошлом, вместе с коммунизмом и общепитом?

Я не застала времена общепита (и коммунизма тоже), но представляю их себе, думается, неплохо. А все из-за учебников, выданных нам в колледже, – некоторые из них были написаны еще в шестидесятые годы! Борщи и солянки, котлеты по-киевски и студень из телячьей головы, салат «Столичный» и винегрет.

«Куда же я буду годиться после этого обучения? В школьный буфет? В заводскую столовую? Ведь в Перловке я могла бы продолжать работать без такой науки», – потрясенно соображала я, листая страницы, густо покрытые автографами моих предшественников. Начало занятий в колледже не порадовало меня. Мне приходилось рано вставать и бежать на электричку; мои новые соученики вовсе не казались мне симпатичными; на занятиях талдычили все то же самое, давно знакомое и надоевшее: «мелкокусковые и крупнокусковые блюда из баранины, свинины, говядины, выпечка из дрожжевого и бездрожжевого теста». Я уставала от бессмысленности и бездеятельности, отчаивалась, плакала по ночам… Дома, в Перловке, тоже все было не так. Хоть с меня и снята была вся вина, но косые взгляды односельчан я ловила на себе регулярно. Отравительница, ведьма, вертихвостка – так они, должно быть, думали обо мне, и в чем-то были правы, и от сознания их правоты мне было еще хуже… Наступила осень, за ней пришла промозглая, сырая зима, а в жизни моей все не наступало перемен, и постепенно мне самой стало все равно. Какой-то огонек, горевший у меня внутри, погас, теперь повсюду было темно и сыро. Я стала девушкой без характера, без лица, серой пассажиркой электрички, кутающейся в черный пуховичок – в такой же, как у всех. Такая же, как все.