– Что? А? – бормотал Паша угрожающе и трусливо одновременно. – Ты что, сумасшедшая? Что сделала?

Катя уверенно убрала Пашины руки с окровавленной рубашкой и осмотрела голову. Намочила одеколоном полотенце:

– Потерпите! – Приложила к голове. – Тут у вас содрано немного.

Ее обнаженная грудь мелькала в разрыве рубашки перед Пашиным носом. Паша громко ойкнул:

– Ты что-о-о? А-а-а! – застонал, глазами следя за грудью.

Катя, молча, приложила его руку сверху полотенца и вышла из комнаты. Низ ночнушки был в Пашиной крови. Вернулась с бинтом и стала бинтовать.

– Вам в травмпункт надо!

Паша с ненавистью и недоумением все смотрел на Катины прелести.

– Я думал, ты согласна! – Катя бинтовала через подбородок, и говорить ему уже было трудно, но в голосе еще чувствовались какие-то надежды.

Она вдруг положила бинт ему на голову и, собрав в руку разорванный ворот ночной рубашки, села перед ним на корточки:

– Слушайте, я не согласна! Давайте договоримся! – В лице ее совсем не было злости или досады. – Я не хотела этого, вы меня извините, – добавила она и показала на голову Паши.

– Договоримся? – переспросил Паша, несчастно глядя на Катю.

– Договоримся, что вы оставите меня в покое! А сейчас вам надо в травмпункт. У вас может быть сотрясение, хотите, я позвоню Максиму?

– Нет, – затравленно глянул на нее Паша, – я сам.

Он молча оделся, засунул окровавленную рубашку в карман пальто и ушел, не попрощавшись.

Пятеро мужиков несли по улице старую металлическую кровать с хромированными каретками и колесиками снизу. На ней, толсто укрытая одеялами, лежала Катина бабушка. Домик продали. Бабушка переезжала. Она была крупная, продавливала кровать вниз и возвышалась, да еще перина и одеяла… мужикам было тяжело. Голова старухи, укутанная серым пуховым платком, покачивалась в такт шагам. Из платка торчал бородавчатый курносый нос, да темнели глаза.

– Ставь, ребята, передохнем! – Иван Данилыч стал опускать свой угол кровати. – Ох, и крепко покушали вы, Дарья Васильевна нонче! Надо было вас до завтрака транспортировать!

Катина мать с тяжелым чемоданом в руках догнала носильщиков.

– Ты чего таскаешь, Ира, перевезу на тачке, – Иван Данилыч лез в карман за сигаретами, – клади вон, к Дарье Васильевне в ноги, допрем!

– Не холодно, мам? – наклонилась Ирина к матери.

Мать покачала головой. Слезы стояли в глазах.

– Ты чего, мама, ну, что теперь? – Ирина достала платок и вытерла матери лицо. Привычно, как маленьким вытирают рот.

Мать опять чуть качнула головой и закрыла глаза, ничего, мол. Но вдруг зашевелила губами:

– Всю жизнь там прожила, Ира!

– Зато рядом будешь, на глазах, – наклонилась к ней дочь.

– Мешать я вам буду. Потерпела бы ты, сколько мне осталось…

– Ну ладно, мам.

– Давайте девчонки, наговоритесь еще! Взяли ребята помаленьку! – скомандовал Иван Данилыч.

Таджики, кроме Ивана Данилыча, остальные носильщики были таджики, они и покупали дом, взялись и осторожно понесли.

– Вишь, Дарья Васильевна, как королевну тебя, я служил в Таджикистане, у них к старикам уважение! Вишь, как несут! И от вина отказались! Мусульмане! – одабривал таджиков Иван Данилыч.

– Ванюша, ты зайди ко мне как-нибудь…

– Чего ты? Не разберу, чего бормочешь, погоди. Стой, ребята! Чего ты? – Иван Данилыч поставил кровать и склонился к старухе.

– Зайди ко мне, поговорю с тобой, мне по-плотницкому твоему…

– Э-х, – крякнул Иван Данилыч, – не люблю я эти ваши заказы. Живите уж, птичек слушайте, на небо, вон, любуйтесь, а это все сделается, когда надо будет. Правильно я говорю, ребята?!

Подошли к воротам, стали осторожно вносить. Прибежали худенькие таджикские ребятишки с узлами и узелками в руках. Одеты в драненькие курточки, девочки в обносившихся шальварах, на босых ногах пластиковые китайские шлепанцы. У ворот застеснялись, не решаясь войти.

– Чего встали? – весело зашумел Иван Данилыч. – Бегите в дом, замерзнете! Не май месяц!

Вечером Ирина зашла в комнату к матери. В руках пачка денег. Бабка толсто, оплывше сидела на кровати в теплой, фланелевой ночной рубашке, голова повязана белым платком в мелкий синий цветочек. Возле нее на табуретке лежали таблетки, пузырьки с лекарствами. Старуха устало подняла голову.

– Вот, мама, они пока отдали двести тысяч, пятьдесят попозже отдадут. Чуть не рублями набирали, тоже денег нет. Я возьму эти двести, ладно? а тебе… Ты чего, мам?

– Ох, Ира, Ира, ведь это дом…

– Мам, ты уже сто раз мне сказала…

– А тебе трудно послушать? – Мать тяжелой и слабой рукой взяла руку дочери.

– Ну что? – Ирина села рядом.

– Я там когда лежала… – заговорила мать еле слышно, – гляжу вот так и вижу, как за нашим столом люди сидят. Когда поют, а когда плачут, или смеются и пляшут, выпивают на праздник… – старуха замолчала, одни глаза чуть светились. – Свадьбу твою вспоминаю часто, Жору молодого, отца его Ивана Алексеича…

– Мам! Я же все это знаю. Я возьму деньги, ладно?

– Бери, бери, Ира, я разве против. Всё деньги эти, как без них. Всю жизнь терпела, думала, вздохнем маленько. А видно, не так все. Их все надо и надо… А что же это, цыгане дом-то купили?

– Таджики, мам, – Ирина не слушала мать, а смотрела в окно и думала о чем-то своем.

– А они что же у себя не живут, тоже плохо?

В комнату приоткрылась дверь, отпихивая ее двумя ручками, забежал Андрюшка:

– Мама, папа зовет! Идем! – Он осторожно подошел к незнакомой кровати, потрогал хромированную каретку, взял мать за руку. – Катя где будет спать?

Ирина поднялась и, спрятав деньги в барсетку, вошла к мужу.

– Катя не звонила? – спросил Георгий.

– Звонила в обед.

– Ты ей сказала?

– Жора, ты хоть перестань нервы мотать! Сказала! – Ирина помолчала. – Это последний раз. Больше не буду за него платить. Я и ему это сказала.

– Ты в прошлый раз то же самое говорила. – Георгий даже не нахмурился, только руку приподнял. – Надо перестать это, Ира, ты даже не знаешь, на что даешь!

– Я встречалась с его начальством… – Ирина хмуро глядела мимо мужа.

– Из тюрьмы ему дом отдыха устраиваешь!

– Ты что говоришь, Жора, какой дом отдыха?!

– Он уже в тюрьме, так и пусть будет в тюрьме. Еда, одежда, он там всем обеспечен, пусть работает, может, поймет что-то про свою жизнь. Он же за дело сидит!