наружу.

– Уедем, Саша, уедем тот же час, – сказала она. – Чтобы никаких интриг. Чтобы вы не шлялись по ночам в поисках правды. Всё кончится скверно. Всё кончится смертью. Нам надо бежать немедля. Отправимся к вам в имение. Или в Польшу. Там у меня большие связи. А ещё лучше в Париж. Да. Непременно в Париж. У меня скоплен небольшой капитал. А вы не знали? Да и у вас есть сбережения. Нам хватит на жизнь. Послушайте только, Саша, как замечательно звучит: хватит на жизнь.

Он заметил её испуг. В ней прежней не было испуга.

Бошняк встал, не торопясь принялся одеваться.

– Езжайте, – сказал. – Я-то вам зачем?

Она подошла, положила голову ему на плечо.

Её шляпная булавка больно колола ухо.

– Собирайтесь. На днях я закончу дело и мы уедем в Париж, – сказал он.

Она не отстранилась. Горячее дыхание напомнило дыхание щенка.

– Вы оставались до конца казни? – спросил Бошняк.

– Нет, – Каролина шмыгнула носом. – Но, уходя, я отчётливо слышала, как хрустнула чья-то шея.

От лязга засова Фабер вздрогнул, испуганно посмотрел на дверь. В камеру вошёл надзиратель:

– Пора, ваше благородие.

– Куда? Я никуда не хочу! – тревожно проговорил Фабер.

– Домой, ваше благородие, – сказал надзиратель. – Прошение о помиловании самим государем подписано.

Фабер поглядел на него растерянно:

– Как же это, голубчик? Как же?

Надзиратель подошёл, снял со спинки мундир. Фабер с трудом попал в рукава.

– Поговаривают, что другой наш прошлый сиделец, господин Бошняк, – сказал надзиратель, застёгивая Фаберу пуговицу, – слово за вас перед его превосходительством господином Бенкендорфом замолвили.

Фабер то хмурился, то улыбался. Он не знал, что чувствовать.

Наконец он был готов. Вынул из-под матраца отсыревшие ассигнации, что передал ему Бошняк. Поморщившись, сунул в карман. Прихватив узелок, оглядел каземат, словно не верил, что прощается с этим местом, и шагнул в коридор. Надзиратель проводил его к выходу, распахнул дверь.

Движение воздуха оглушило Фабера. Покачиваясь, направился он к воротам и вскоре выбрался к Неве.

С реки неслись звуки вальса, по широкой сверкающей воде двигались лодки с дамами и кавалерами. Хлопали пробки, пенилось в бокалах шампанское. Слышались весёлые крики, смех. Фабер ступал по свободе, как по тонкому льду.

Перейдя мост, он повернул и побрёл по Кронверкской набережной. Он следил за полётом чаек. Из окна своей новой камеры он тоже видел чаек, но теперь они летали как-то совершенно иначе. Густые краски Петербурга. Упругий, словно каучук, воздух. Спешащая публика толкала его, и от каждого толчка Фабер улыбался, кивал обгонявшим его спинам. Мимо, чуть задев его, прошла девушка лет восемнадцати в светлой шляпке. Фабер вдохнул её запах. Девушка обернулась.

На углу Фабер заметил извозчика. Тот дремал на козлах, намотав на руку вожжи.

– Братец, – сказал Фабер, – отвези на Чёрную речку!

Извозчик встрепенулся.

– Далече, барин, – сказал с неверием, что у нового седока есть деньги.

– Вези! – весело крикнул Фабер и, как платком, взмахнул ассигнацией.

Он забрался в повозку, откинулся на скамье. Извозчик хлестнул лошадей, и повозка побежала по светлому, широкому пространству. Фабер улыбался навстречу ветру. Брызги фонтанов летели ему в лицо. Откуда фонтаны? – кружилось у него в голове. – Здесь никогда не было фонтанов.

Петербург успел измениться и напоминал яркий говорливый сон. Дома выросли на три этажа. Они стояли надёжные, оплетённые лесами, пахнущие свежей краской. От разноцветных башмаков с узкими лентами, шумных платьев, бликов Невы болели глаза.

Экипаж подкатил к дому Аглаи Андреевны. Фабер выбрался, бросился к крыльцу.

– Барин, – крикнул извозчик.

Фабер остановился, хлопнул себя по лбу, сунул извозчику ассигнацию. Тот от удивления надул щёки:

– Так ведь… сдачи-то нету.

– Ничего-то у тебя нету! – уже взбегая на крыльцо, крикнул Фабер.

Постучал. Вскоре послышалось знакомое шарканье, дверь медленно отворилась, и высунулась голова Митрофана. Увидев Фабера, лакей разинул безъязычный свой рот, радостно на одной ноте заскулил. Фабер с улыбкой приложил палец к губам, проскользнул внутрь и стал подниматься по лестнице.

Дверь в комнату Аглаи Андреевны была открыта. Аглая Андреевна, сидя возле окна, вязала варежку. Фабер кашлянул. Аглая Андреевна, вздрогнув, обернулась. Медленно поднялась, уронила вязанье.

– Няня! Нянечка!!! – громко закричала Аглая Андреевна, не двигаясь с места.

Потом сказала Фаберу:

– А мы скоро ужинать будем.

На лестнице затопали, и в комнату заглянула испуганная няня. За её спиной маячила лохматая голова Андрея Поликарповича.

– Ещё один прибор поставьте! – сказала Аглая Андреевна, не отрывая от Фабера растерянного взгляда.

– Ну же, Илья Алексеевич, – произнесла шёпотом. – Скажите что-нибудь!

Фабер тихо и сбивчиво проговорил:

Умолкни, ропот малодушный!Гордись и радуйся, поэт:Ты не поник главой послушнойПеред позором наших лет…

Аглая Андреевна кинулась к нему, обняла.

– Илюша… Илюша… Илюша… – шептала она. – Какой же вы у меня дурак!

Лавр Петрович вошёл в комнату Ушакова. Понюхал воздух. Угрюмо оглядел стол с опрокинутой свечой, торчащий из стены гвоздь. Кровать была аккуратно застелена. Жозефина в распахнутом мужском халате сметала в кучу осколки. Увидев Лавра Петровича, сказала:

– Заходьте. Я уж скоро закончу.

Лавр Петрович шагнул мимо неё к окну. С улицы на него глянули львиная морда и первый ищейка.

– Пыжи[33] ищи! – крикнул ему Лавр Петрович и тише добавил. – Сдаётся мне, что гладкоствольные пистолетики были-с.

Скрипнула дверь, в проёме показался испуганный глаз второго ищейки.

– А почто нас сюда Бошняк направил? – спросил он.

– Чтобы мы увидели то, чего он в темноте не разглядел, – ответил Лавр Петрович.

Ему не нравилось, что кто-то в деле идёт впереди него.

Жозефина поставила веник в угол, уселась на кровать, закачала ножкой. Второй ищейка следил за её движениями, как кот за бумажным бантиком.

Лавр Петрович повернулся к Жозефине.

– Значит, комнатку сдаёшь? – для начала разговора спросил он.

– С одной красоты не разжиреешь, – ответила Жозефина.

Лавр Петрович снова пошевелил ноздрями:

– Однако гнилой кровью пахнет.

– Он всё лицом вниз лежал, – сказала Жозефина. – Чтобы кровь, значит, лишняя и гной выходили.

Лавр Петрович посмотрел на ржавые разводы на потолке.

– Кто ж его кормил, ежели он лежал? – спросил он.

– Товарищ захаживал, – ответила Жозефина, наматывая локон на палец. – Кашу приносил, раков. Иногда я кормила.

– Видела товарища?

– Со спины.

– Каков же он со спины?

Жозефина пожала плечами:

– Ухоженный. Жопка такая, ничего. А глаз злой.

– На жопке? – покосился на неё Лавр Петрович.

– Ой, не лови ты меня на слове, папашка, – хихикнула Жозефина и глянула на второго ищейку. – Я и так на всё готовая.

И ещё сильнее закачала ножкой.

Лавр Петрович потянул вбитый в стену гвоздь. Тот сидел крепко. На гвозде была натёрта блестящая металлическая плешь. На полу валялась вешалка.

– Что на гвозде висело? – обернулся к Жозефине Лавр Петрович.

– Мундир новёхонький, ни разу не надёванный, – ответила та. – Все деньги, что с продажи коников остались, на него и спустил…

В стене свистела сквозняком дыра от пули.

– Стрелок, конечно, так себе, – заглянув в дыру, сказал Лавр Петрович. – С десяти шагов мазанул. Жозефина, может, это твой знакомый с глазом на жопе по окнам палил?

– Почем же я знаю? Я на работе была.

В комнату вошёл первый ищейка. Подойдя к Лавру Петровичу, протянул обгоревшие скрученные бумажки.

– А вот и пыжики… – Лавр Петрович, взял