– Митяй, – окликнул друга Иван. Разгуляй поспешно оглянулся, словно ждал, что Княжич позовет его. – За конем моим присмотри, я еще денек полежу да поедем.

– Не сомневайся, все, как надо, сделаю. И Лебедя, и остальную справу в лучшем виде к походу приготовлю.

– Да вы, похоже, оба спятили, – возмутился Никита. – Чуб уже погарцевал на коне, царствие ему небесное. Ты, гляжу, вослед ему собрался. Ну уж нет, раньше чем через неделю даже не думай встать и на этого баламута не надейся, разве что через мой труп перешагнете.

– Да будет тебе, ишь, распалился, как казан на костре. Время покажет. Только медлить нам нельзя. Надо ж понимать, любовь у Ваньки, – попытался успокоить его Митька.

– Любовь? Вот любви, как и темницы, мне познать пока не довелось. С блудницами грешить доводилось, а так, чтоб по любви, пожалуй, нет, – мечтательно промолвил Лысый, но тут же строго заявил: – Все одно, хоть и с любовью, раньше, чем через неделю, рана не затянется. Вот как прихлынет к жилам свежая кровь да лихоманка кончиться, так и поедем.

– А ты что, тоже с нами в Москву собрался? – в один голос спросили Ванька с Митькой.

– Должен же средь вас, шальных безумцев, хоть один умом не обделенный быть, – с достоинством ответил Никита.

– Не криви душой, признайся лучше, никак за бабой в белокаменную решил податься, – блудливо ухмыльнулся Разгуляй.

Умом не обделенный муж густо покраснел, но ничего не ответил.

– То-то же, старый греховодник, не ссорься раньше времени со мной, – не унимался Митька. – Я вон атаману уже помог шляхетскую княгиню окрутить, а тебе уж, так и быть, купчиху Московскую сосватаю.

– Не такой уж я и старый, только лысый чуток, – смущенно вымолвил Никита. Все дружно рассмеялись: и двадцатилетний, едва живой полковник, и бравый, тридцатилетний хорунжий, и сорокалетний, любви не ведавший, казак.

– Ладно, мне и впрямь пора идти, – с трудом превозмогая смех, сказал Митяй. – Надо ухо востро держать, как бы Рябой с дружками не нагрянул. Пойду, братов предупрежу.

– Наконец-то унесла нелегкая, – облегченно вздохнул Лысый, крестя хорунжего в широкую спину. – А ты, Ваня, спи давай. Чем крепче заснешь, тем скорей свою княгиню встретишь.

9

Проснулся есаул как раз в ту пору, когда поздний, осенний рассвет начал робко заглядывать в окна. Откинув укрывавшую его овчину, он поглядел по сторонам и, увидев сидящего возле стола Никиту, вопросил:

– Никак утро уже? А ты что, так и не ложился, всю ночь возле меня просидел?

– Ну и просидел, это вам, молодым, в диковину, а поживешь с мое, тоже спать не будешь по ночам, особенно когда есть, о чем подумать, – ответил Лысый и участливо осведомился: – Пить хочешь?

Иван согласно кивнул. Никита было потянулся к винному бочонку, но передумал.

– От вина кровь может разыграться, не дай бог, опять из раны потечет. Я вот тут отвар сготовил, лучше его испей, – подойдя к печи, в которой еще тлели угли, он наполнил кружку каким-то зельем.

– Пей, не сомневайся. Я, конечно, не такой целитель, как твоя мать-покойница, но в травах знаю толк.

Выпив травяной отвар, вкусом явно уступающий кольцовской рамее, Иван поинтересовался:

– Почто, Никита, так печешься обо мне, ранее, насколь я помню, ты меня не очень-то любил?

– Атаман не красна девица и не купчиха толстомясая, которую мне Митька обещал, чтоб его любить, – задумчиво промолвил Лысый. – Говоришь, не шибко-то любил? Да было время, я тебя почти что ненавидел, – стойко выдержав изумленный Ванькин взгляд, Никита пояснил: – А ты чего хотел? Зависть – ненависти младшая сестра. Погляжу, бывало, на твое, как мне казалось, безбедное житье и такая злоба разберет. Ведь совсем еще мальчишка, а уже есаул, разодет не хуже принца заморского, с самим Ванькой Кольцо на равных держишься. Как тут не посетовать на неправедность земного бытия, – немного помолчав, он с тоскою в голосе продолжил:

– Не каждого сподобил бог бесстрашным быть, но каждый, даже распоследний трус, героем стать мечтает. Взять меня, к примеру. Думаешь, я оттого в царево войско пошел, что князя Дмитрия речей наслушался да великой преданностью к государю Грозному проникся? Нет, Ваня, словесам красивым я давно уже не верю, а на царя Ивана мне насрать со всей его Московией. Себя захотелось испытать, – увидав на бледном Ванькином лице улыбку, казак насупился.

– Да ты не смейся. Знаю, что вы все про меня думаете, мол, Никишка Лысый – трусоватый баламут и пустобрех. Может быть, и так, но не совсем. Был бы настоящий трус, на Дону б не очутился. Я за сорок лет, что прожил, сам не понял, кто ж я есть – вольный воин иль убожество никчемное, ни богу свечка, ни черту кочерга. Потому и на войну отправился, чтоб хоть самому себя понять. А заодно, – усмехнулся в свою очередь Никита, – посмотреть, не заробеют ли наши храбрецы, вроде Ваньки Княжича, с польской шляхтой воевать. С рыцарями биться – это не у нехристей коней воровать.

– Ну и как, помогла тебе война в своих сомнениях разобраться?

– Не так, чтоб до конца, однако многое я понял. По крайней мере, две важнейших истины усвоил твердо, и ты мне, Ваня, в этом крепко посодействовал.

– Скажи, какие, а то неловко получается – учу других тому, чего и сам не знаю, – поинтересовался Княжич.

– Да истины простые, каждому известные, но не всяк способен их блюсти. Первым делом – не завидуй никогда и никому, а во-вторых, не лезь в чужие сани.

– Ну, с завистью понятно. Перстни-самоцветы на руках у старшин всем видны, а про то, что они первыми в огонь идти должны, многие забывают, – вздохнул Иван и напрямую вопросил: – До сих пор жалеешь, что я не сгинул и не дал тебе стать атаманом?

– Было дело, чего греха таить. Поначалу жалел, а нынче вовсе не жалею, потому и говорю – в чужие сани не садись. Ну, избрали бы меня полковником, а дальше что? Поднимать мятеж да на Дон пробиваться? С Шуйским я б не смог договориться, он и слушать бы меня не стал.

«Тут ты прав, окажись на моем месте кто-нибудь другой, вряд ли б все так благостно закончилось. Своего во мне увидел Петр Иванович: хоть и казак, но в то же время сын боярышни, потому так милостиво обошелся», – подумал Княжич, припомнив свою последнюю встречу с воеводой и их задушевную беседу.

– Вот и получается, Иван, что возвращением своим ты меня от смерти спас и даже больше, – заключил Никита.

– Куда уж больше-то? Хуже смерти в этой жизни нету ничего, – шутливо возразил есаул.

– Есть, Ваня, очень даже есть, – заверил Лысый. – Есть еще души погибель. Через дурь свою на плаху угодить – куда ни шло. Господь, он к недоумкам милостив. А вот гордыне в жертву пару сотен израненных товарищей отдать – это другое дело, такое даже бог не прощает.

Ванькину шутливость как рукой сняло. Приподнявшись на локте, он с уважением взглянул в некрасивое, щекастое лицо Никиты. «А ведь Лысый – хороший человек, по крайней мере, совестливый. Вон, цари да короли целые народы на закланье обрекают и ничего, живут себе, не тужат. А он, простой казак, однако черта в душу не пустил».