— Прибавь ходу, — зовет Карлиньос и вырывается вперед.

Марина ускоряется и следует за ним в сердце стаи. Растворяется в ритме — он становится ритмом ее сердца, ее ног. Поющие голоса взывают к ее голосу. Она не понимает слов, но хочет к ним присоединиться. Она выходит за пределы своего «я». Ее чувства, ее личное пространство соединяются внахлест с бегунами вокруг, и в то же самое время она блистательным образом осознает собственное тело. Легкие, нервы, кости и мозг достигли единства. Она движется без усилий, безупречно. Каждое чувство выкручено на максимум. Она слышит барабаны в своих коленях, в пятках. Чувствует запах пота Карлиньоса. Игра кистей по ее коже эротична. Она различает каждую парящую пылинку. Она узнает татуировку на плече бегуньи во главе стаи, и, как если бы взгляд был прикосновением, Саадия из ее бригады поворачивается, признает ее. Волна неразбавленной радости проходит по всему телу Марины.

Слова. Теперь она их понимает. Они на португальском, на языке, который она не до конца выучила, на диалекте, который она не может постичь, но их значение теперь проясняется. «Святой Георгий, владыка железа, супруг мой. Святые бьют смело. Есть вода у святого Георгия, но купается он в крови. Две сабли есть у святого Георгия. Одна — чтоб резать траву, другая — чтобы делать отметины. Одежды пламенные носит он. Рубашку из крови носит он. Три дома у него. Дом сокровищ. Дом благосостояния. Дом войны». Слова у нее в горле, слова у нее на губах. Марина понятия не имеет, как они там оказались.

— Прибавь ходу, Марина, — в третий раз говорит Карлиньос, и они вместе движутся сквозь плотную толпу бегунов и фамильяров над их головами. Перед Мариной пустота. Туннель изгибается впереди, уходит в вечность. Она чувствует кожей прохладные порывы ветра. Могла бы бежать так все время. Тело и разум, душа и чувства стали единым целым, более великим и восприимчивым, нежели любая из его частей. — Марина. — Голос зовет ее вот уже некоторое время. — Отходим. — Они отрываются от лидирующей позиции и уходят в сторону. — Поворачивай направо.

Физически больно оставлять бегунов, уходя в поперечный туннель, но эмоциональная обида еще больней. Марина резко останавливается, упираясь руками в бедра, опустив голову, и воет от утраты. Она слышит, как голоса, барабаны и звон исчезают в отдалении вместе с бегунами, и чувствует себя так, словно ее вышвырнули из страны эльфов. Такт за тактом Марина вспоминает, кто она такая. Кто он такой.

— Простите. О боже.

— Лучше продолжать двигаться, или случится судорога.

Она принуждает свое тело к болезненному бегу трусцой. Поперечный туннель выходит на Третий уровень квадры Санта-Барбара. Небесная линия темна, квадра светится — низкие озера уличных огней, десять тысяч окон. Теперь Марине холодно.

— Как долго я…

— Два полных оборота. Шестнадцать километров.

— Я не заметила…

— И не должна. В этом весь смысл.

— Как давно…

— Никто не знает наверняка, но это происходит всю мою жизнь. Идея в том, что бег никогда не останавливается. Бегуны приходят, бегуны уходят. Мы бежим по кругу, минуя всех святых. Это моя церковь. Здесь я исцеляюсь, здесь исчезаю на время. Здесь я перестаю быть Карлиньосом Кортой.

Теперь груз тех шестнадцати километров снисходит на бедра и икры Марины. До предзапусковых тренировок она бегала редко и с неохотой. Это другое. Часть ее всегда будет там, всегда будет бежать в вечно вращающемся молитвенном колесе. Ей не терпится вернуться.

— Спасибо, — говорит она. Лишние слова могут испортить момент. — И куда мы теперь?

— Теперь, — отвечает Карлиньос Корта, — мы в душ.

Анелиза Маккензи спускается по винтовой лестнице из спальни и попадает во внутренности мухи; взорванные, развернутые, увеличенные и аннотированные. Крылья раскатаны до лопастей; глаза распались на составляющие их линзы; вокруг ее головы вертятся лапки, усики и хоботок, наночипы и протеиновые процессоры. В центре комнаты спиной к Анелизе сидит Вагнер — обнаженный, каким ему нравится быть, когда надо сконцентрироваться; он подзывает и отпускает части мухи, увеличивает и накладывает друг на друга изображения, и Анелиза все это видит. Это блестяще, это головокружительно! Особенно в четыре тридцать утра.

— Ана.

Она не произвела ни единого звука, какой услышала бы сама, но Вагнер различил ее на фоне царящего в квартире шипения, гудения и скрипа. Все начинается с повышенной чувствительности, неугомонности, безграничной энергии. Эта бессонница — кое-что новенькое.

— Вагнер, это…

— Погляди-ка сюда.

Вагнер откидывается на спинку кресла, рукой обхватывает Анелизу за зад. Его другая рука вертит по комнате расчлененную муху.

— Что это? — спрашивает Анелиза.

— Это муха, которая пыталась убить моего брата.

— Прежде чем ты поспешишь с выводами: это не я, мы тут вообще ни при чем.

— О, я в этом уверен. — Вагнер тянется вперед, вытаскивает из «взорванной» мухи узел протеинового контура и отключает все остальное. — Видишь? — Он поворачивает руку, увеличивает узел, пока тот не заполняет всю маленькую комнату; мозг из сложенных белковых молекул.

— Ты же знаешь, у меня к таким штукам нет таланта. — Анелиза занимается специализированной мета-логикой и играет на ситаре в классическом персидском ансамбле.

— Эйтур Перейра не знал бы, что искать. И даже ребята из научно-исследовательского отдела ничего бы не нашли. У меня ушло некоторое время, чтобы разобраться, но когда я увидел, то подумал, что это оно и есть, и я все разложил по полочкам, и это было, ну, понимаешь, написано на каждой молекуле, она как будто нацарапала свою метку повсюду, просто надо знать, что ты ищешь, надо знать, как это увидеть!

— Вагнер…

— Я слишком быстро говорю?

— Именно. По-моему, начинается.

— Не может быть. Слишком рано.

— Оно начиналось все раньше и раньше.

— Не может быть! — огрызается Вагнер. — Это как часы. Солнце встает, солнце садится. Такое не изменить. Это астрономия.

— Вагнер…

— Прости. Прости. — Он целует впадину на ее животе и чувствует, как напрягаются мышцы под медовой кожей, и ему такое очень сильно нравится, потому что это не техника, не коды и не математика; это физика и химия. Но он чувствует перемену — она приближается, как рассвет. Вагнеру казалось, его настроением руководили увлеченность и целеустремленность, но на самом деле причиной увлеченности была происходящая с ним перемена. Во время полной Земли он может работать сутками, самозабвенно. — Мне надо в Меридиан.

Он чувствует, как Анелиза отстраняется.

— Ты же знаешь — я ненавижу, когда ты туда уезжаешь.

— Там женщина, которая сделала этот процессор.

— Раньше тебе никогда не требовались оправдания.