Шрифт:
Интервал:
Закладка:
несколько в стороне от других студенток, слева, во втором ряду аудитории-амфитеатра.
Конечно, ты стараешься не смотреть в ее сторону: что тебе до этой не по возрасту
серьезной особы, на лице которой живут своей загадочной жизнью широко распахнутые
доверчивые глаза? Но почему-то снова и снова, как бы за подтверждением высказанных
тобою мыслей, ты возвращаешься именно к этому, ни на секунду от тебя не
отрывающемуся и даже, кажется, немигающему взгляду. Смотришь на всех, а видишь
только ее…
А между тем, ты замечаешь, что у этой девочки нет подруг. Одна в аудитории, в
читальном зале, в студенческой столовой, на автобусной остановке. На длинных
подростковых ногах легкие, потрепанные сандалии. Аккуратный свитерок в широкую
полоску блеклой расцветки. Витой гребешок на густых, темных, сзади заколотых волосах.
Мягкий, чуть хрипловатый домашний голос. Ничего особенного. Ты видишь ее почти
ежедневно и ловишь себя на странном предчувствии, что эта молчаливая девочка
появилась на твоем горизонте неспроста, и что жизнь твоя не так уж незыблема и
предсказуема, как это тебе всегда казалось. И что, независимо от тебя, она может в любой
момент в корне перемениться.
А потом придет жаркое лето 1958 года, убийственное для твоей семьи лето, когда
ты возглавишь студенческую практику в пионерлагере, и после одного сумасшедшего
вечера у костра вам станет обоим ясно, что дальше друг без друга жить уже нельзя. Что в
этом огромном мире, под черным, с несметным количеством звезд небом, вам удалось
несбыточное: найти и понять друг друга.
Скандал разразился нешуточный. Жена обратилась в партком, призывая научную
общественность вмешаться и сохранить семью. Профессорско-преподавательский состав
не замедлил разделить ее скорбь и негодование. Докторская диссертация отодвинулась на
неопределенный срок, и не замедлил финал: прощай, семья! Прощай, родной Киев!..
Они переезжают в Херсон. Он преподает в местном пединституте, она — студентка
четвертого курса. Встречают их, разумеется, не слишком тепло, скорее даже прохладно.
Но периферийные вузы страдают от нехватки квалифицированных кадров, а тут
появляется столичное, пусть и несостоявшееся, светило. Здравствуйте, маэстро, мы вас
заждались!
Хорошее дело — суверенность и независимость! Огромная империя развалилась, и
из-под каждого чахлого постсоветского кустика неудержимо попёр ненасытный
61
национальный генералитет. Был когда-то в СССР один Президент — сейчас свой жирует в
каждой завалящей республике. Вместо Министра обороны одной шестой суши — нате-здрасьте! — пятнадцать доморощенных наполеончиков. Конечно, армия деградирует, заводы стоят, зарастают поля бурьяном, резко упала средняя продолжительность жизни, зато каждый сверчок на своем шестке — сыт, пьян и нос в табаке. А главное, полностью
ото всех суверенен (читай — безнаказан!).
Однажды в командировке решил я сделать маленький социологический опрос. В
купейном вагоне скорого “Москва-Николаев” обращался к пассажирам — мужчинам с
одним вопросом — назвать свою должность. Результат был впечатляющим: из двенадцати
опрошенных четверо оказались президентами фирм и компаний, трое — генеральными
директорами, еще один — коммерческим. Мне повезло также познакомиться со скромным
кандидатом наук из Житомира, добившимся высокого признания — звания члена-корреспондента Российской академии (почему-то не дома, а заграницей). Интересно, откуда у кандидата наук такие деньги?!
О том, какие кадры произрастают сейчас на наших научных помойках, разговор
особый — потянет на полнометражный роман и читаться будет, даю слово, с любого места
с неослабным интересом. И не потому, что такая тема, а оттого, что такие люди.
Встретил недавно на улице знакомого. Пару лет назад это чудо, разговор о нем еще
впереди, украшало собой сладкое место замгубернатора. Потерпев поражение в
подковерной борьбе местных “нанайских мальчиков”, сей фрагмент власти был с почетом
препровожден на пенсию по инвалидности, и теперь его переполняла понятная злоба на
более удачливых сослуживцев, мертвою хваткой вцепившихся в служебные кресла.
— Ты только посмотри, кто руководит сейчас областью, — с притворной
озабоченностью злопыхал он. — Знал бы ты, чего стоят на самом деле все эти
заместители, начальники управлений да и сам пан никчемный губернатор! В былые
времена я бы большинству этих бездарей не дал и шнурки завязать от своих башмаков…
Он говорил, а я смотрел на него и видел наглые глаза, в которых таилась
злорадная ухмылка неудачника, сменившая привычную за долгие годы гримасу
вседозволенности. Странно, пожалуй: мы с ним одного возраста, более того, нас учили
одни и те же люди, а его, оказывается, не на шутку беспокоило, кому можно, а кому
нельзя доверять завязывать себе шнурки…
Оставим ненужную критику, ведь успехи державы в самой близкой мне сфере
бытия воистину неоспоримы: расцвет народного образования, в частности, высшей
школы, превзошел самые смелые ожидания. Судите сами: разве не стали все
периферийные институты в одночасье университетами? Придумали — курам на смех! –
разные уровни аккредитации, и теперь даже профтехучилища мнят себя благородной
высшей школой. Приехали…
Вот и Херсонский государственный университет, где учатся тысячи студентов, родители которых имеют средства для оплаты учебы своих отпрысков, честно назывался
когда-то пединститутом. Готовил учителей для городских и сельских школ, и делал это
неплохо. Во всяком случае, купить оценку у институтского преподавателя было
несравненно сложнее, чем в наши дни — у университетского.
Учился я в конце шестидесятых. В то время на филфаке выделялись два
преподавателя, оба заведующих кафедрами: он — русской, а она — украинской литературы, муж и жена — Иван Федорович и Мария Максимовна Задирко. Помнится мне, семейная
история этой пары, будоражащая чуткие до романтики молодые сердца и умы, ко
времени моей учебы в институте передавалась шепотком уже не одним поколением
студентов. Ты понял уже, о ком я веду речь, уважаемый читатель?.
Столичный преподаватель, фронтовик-ветеран, оставивший в Киеве семью и
перебравшийся с любимою студенткой на периферию, был ее на много лет старше.
62
Совершенно седой старик, высокий и подтянутый, — таким я запомнил навсегда
Ивана Федоровича, — в тщательно отутюженном черном костюме, светлой сорочке и
строгом галстуке, был умным, добрым и внимательным человеком. С ним мог любой
заговорить во время перерыва, благо, перекурить он выходил во двор вместе со всеми.
Хорошо помню, как он решился на старости поступать в партию, а другой преподаватель, тоже кандидат наук, единственным достоинством которого, кажется, было лишь
многолетнее беспорочное пребывание в ее рядах, пытался достать его каверзным
вопросом: почему это соискант до сих пор без партийности как-то обходился, а теперь
вот, на седьмом десятке, вдруг — надумал?
В тот день я, студент-четверокурсник, вел собрание и, сочувствуя бедному старику, снял вопрос, лишив слова докучливого педагога. Хотя всем присутствовавшим на
собрании