лицо. Он взял меня под руку и сказал весело: «Свернём в сторону. Я тебе покажу кое-что забавное».

Николай Семёнович удивился: в какую ещё сторону? Ведь опаздываем!

– Ничего, это недалеко, – настаивал поэт, и Тихонов согласился.

Они прошли одну улицу, другую, прошли пару переулков, и всё это в сторону от первоначальной цели.

– Ничего, – успокаивал Есенин приятеля, – зато ты увидишь очень забавное.

В конце концов, миновав два квартала, Есенин подвёл Николая к витрине с фотографиями, среди которых был и его портрет.

– Разве это не забавно? – спросил Сергей Александрович и засмеялся своим лёгким смехом.

Портрет был хорош. Прохожие останавливались и любовались им, с восхищением в голосе говорили: «Есенин!».

– Ты прав, – согласился Тихонов. – Пусть мы опоздали и пусть это дело подождёт или провалится, но это действительно забавно. Ты очень похож, и, чтобы посмотреть на Есенина, можно пройти побольше, чем несколько улиц.

Апофеозом поэта звучит сегодня последняя строфа писателя, умудрённого долгим жизненным опытом: «В эту минуту я увидел всего Есенина. Его наполняла гордость, какой-то лёгкий и свободный восторг; светлые кудри его развевались, его глаза странника, проходящего по весенней земле с песней и любовью ко всему живущему, лукаво усмехались».

* * *

Есенин пользовался необычайной популярностью, особенно у женщин. Как-то он ехал с приятелями – В. И. Вольпиным и В. И. Эрлихом. Не успела пролётка остановиться, как была окружена изрядной толпой. С трудом к поэту пробилась женщина лет сорока, чёрненькая, невзрачная. Попросила автограф и назвала свою фамилию – Брокгауз.

– А… словарь? – спросил Александр Сергеевич.

– Да-да, это мой дядя.

– Здесь неудобно. Едем с нами, – предложил Есенин и втащил любительницу автографов на пролётку.

Спутники поэта не слышали его разговора с «Брокгаузихой», очень удивились её внезапному соседству и с присущей им свободой в обращении осведомились, с чего это ему вздумалось прихватить «эту дурёху».

– Знаете, всё-таки племянница словаря, – пояснил Есенин.

С миллиардом в кармане. Весной 1922 года будущий писатель Н. К. Чуковский издал в Петрограде поэму «Ушкуйники». 1000 экземпляров небольшой тощей книжонки обошлись ему в… 381 миллион рублей, которые надо было отдавать. Конечно, молодой автор рассчитывал на успех и отправился с младшим братом Бобой по магазинам города.

– Оказалось, что в Петрограде, – вспоминал Николай Корнилович, – нет и двадцати книжных магазинов. Мы все их обошли за два часа. НЭП был в самом разгаре, и почти все книжные лавки принадлежали частным владельцам. В двух магазинах у нас купили по пять экземпляров. В одном купили три, – и только потому, что Боба был очень хорошенький мальчик и понравился продавцу. В двух магазинах у нас взяли по десять экземпляров, но на комиссию, – с тем, что деньги нам будут уплачены только тогда, когда экземпляры разойдутся. В остальных не взяли ничего. Когда нам отказывали, Боба, выходя из магазина, плевал на порог.

После недолгих раздумий Николай засобирался в Москву:

– Я запаковал весь тираж «Ушкуйников» в рогожу, нанял человека с тачкой, злополучный сборник был отвезён на Московский вокзал, называвшийся тогда Октябрьским, и сдан в багаж. Я стал готовиться к отъезду. Достал заплечный мешок на ремнях, положил в него три банки сгущённого молока, полученного папой из Ара, чистую рубаху и полбуханки хлеба; мама дала мне немного денег на путевые расходы – миллионное двадцать.

Москва встретила юного поэта жарой и солнцем. Денег на трамвай (билет за один проезд стоил 250 тысяч) у Николая не было; спросив дорогу в центр, он побрёл по Мясницкой, Кузнецкому Мосту и Тверской. По пути заходил в книжные магазины и предлагал своих «Ушкуйников»:

– Очень скоро мне стало ясно, что все книжные магазины Москвы не взяли бы у меня и пятидесяти экземпляров. Так что всё зря, расплатиться с типографией не было надежды. Да и пятьюдесятью экземплярами я не мог располагать, потому что по своей багажной квитанции я должен был получить весь груз целиком, а что мне с ним делать, когда у меня не было денег даже на то, чтобы сдать его в камеру хранения. У меня не было денег даже на телеграмму маме, даже на почтовую открытку.

Дойдя до Тверского бульвара, Николай, разомлённый жарой, присел на скамейку. Хотелось пить. Достал из своих запасов банку сгущённого молока – от него тошнило. Бросил банку в траву и побрёл по бульвару. С трудом дождался окончания долгого жаркого дня. Опять сел на скамейку и задремал.

Бульвар постепенно пустел. Дольше всех на нём оставались проститутки. Как солдаты на часах, они ходили от фонаря к фонарю, когда поворачивались, под фонарём вспыхивали их серьги.

Перед рассветом стало холодно, захотелось есть. Николай достал хлеб и последнюю банку сгущёнки. Поев, растянулся на скамейке и заснул. Проснулся от чьего-то пристального взгляда. Открыл глаза и увидел О. Э. Мандельштама. Оказалось, ночь он провёл напротив Дома Герцена, в левом флигеле которого жил Осип Эмильевич. Знакомство семьи Чуковских с поэтом было довольно поверхностным, но Мандельштам участливо отнёсся к начинающему автору. Николай Корнеевич вспоминал:

«На его расспросы я, со сна, отвечал сбивчиво и не очень вразумительно, и он повёл меня в сад Дома Герцена, за палисадник, и усадил там меня рядом с собой на скамейку, в тени под липой.

Мы начали прямо со стихов – всё остальное нам обоим казалось менее важным. Мандельштам читал много.

Потом он попросил читать меня.

Я читал последние свои стихи, читал старательно и именно так, как читал он сам и все акмеисты, – т. е. подчёркивая голосом звуковую и ритмическую сторону стиха, а не смысловую. Мандельштам слушал меня внимательно, и на лице его не отражалось ни одобрения, ни порицания. Когда я кончал одно стихотворение, он кивал головой и говорил:

– Ещё.

И я читал ещё.

Когда я прочитал всё, что мог, он сказал:

– Каким гуттаперчевым голосом эти стихи ни читай, они всё равно плохие.

Это суждение его было окончательным. Никогда уже больше он не просил меня читать мои стихи.

Однако отношение его ко мне нисколько не изменилось. Всё так же участливо повёл он меня к себе в комнату, на второй этаж.

Комната, в которой он жил, большая и светлая, была совершенно пуста. Ни стола, ни кровати. В углу большой высокий деревянный сундук с откинутой крышкой, а у раскрытого настежь окна – один венский стул. Вот и все предметы в комнате. На подоконнике рыжей горкой лежал табак. Он предложил мне свёртывать и курить.

Он расспрашивал меня о своих петроградских знакомых, и