– Ах, дорогой коллега, – резонно возразил ему Андроник, – какая-нибудь за такого прожженного обрезалу, как я, к тому же живущему под множеством настоящих, а также вымышленных имен, ни за что не выйдет. Здесь необходима мужественная женщина, вроде тех женщин-революционерок, что так выпукло и ярко описаны в ваших романах!

– Ах, мои романы, мои романы, – отозвался на это со стоном Обломофф, стараясь лежать на спине и ненароком не зацепить перебинтованным фаллосом, который с утра у него особенно сильно болел, за край журнального столика, на котором к этому времени громоздилась уже целая батарея всевозможных бутылок. – Ах, мои романы, мои романы, мне кажется, что после моей операции я просто элементарно не выживу и уже ничего не смогу написать! Скажите, а что это вы говорили про разные вымышленные и невымышленные имена, под которыми вы живете? Вы что, не одесский еврей, и не бежали из Советской России в трюме торгового корабля, очутившись в итоге в этой благословенной стране?

– Одесский, одесский, – замахал в ответ ему Андроник, – самый настоящий одесский еврей, и действительно бежал из Советской России в трюме торгового корабля, перевозившего не то стратегические ракеты, не то муку и масло для находящегося в блокаде Острова Свободы, и попавшего в жестокий шторм, переломивший его пополам и прибивший ту половинку, в которой прятался я, страстно моля Всевышнего о спасении, к берегам некой нейтральной страны. Видя, как вокруг вздымаются до неба океанские валы и идут на дно все те стратегические ракеты, а также мешки с русской мукой, предназначенные для Острова Свободы (ракеты тоже предназначались для какого-то острова), я поклялся Всевышнему, что если выживу, то посвящу все свои силы и весь свой талант какому-нибудь богоугодному делу. Более богоугодного дела, чем обрезать восьмидневных, а также вообще всех желающих этого евреев, я в жизни не знаю. Вот так я и стал сначала рядовым обрезалой, а потом уже и заслуженным Доктором Обрезание, известным каждому последователю Иеговы на этом земном шарике. Однако мое настоящее имя все же не Андроник Соломонович Новосельцев, и даже не Гилад Шиай (я говорил вам про Гилада Шиая?), хоть с этими именами я и сросся, можно сказать, навечно, так что уже невозможно сказать, где кончаются они и начинаюсь я сам. Настоящее мое имя Аарон Вагнер, но этого не знает никто, все, кто когда-то знал об этом, давно уже умерли, и вы единственный человек на свете, который проник в мою сокровенную тайну!

– А что в ней такого сокровенного? – С улыбкой опросил у него Обломофф. – Подумаешь – Аарон Вагнер! Обычное еврейское имя, каких, между прочим, тысячи на земле, и даже более звучных и приятных на слух, чем это!

– Этим именем, – страшным шепотом ответил ему Андроник Вагнер, – нарек меня в трюме переломившегося надвое и идущего на дно корабля сам Иегова, благословивший перепуганного и нахлебавшегося океанской воды еврея на подвиг бесконечного обрезания, который займет всю мою жизнь! Вот почему это самая страшная тайна, которой владею я, и в которую, надеясь на вашу честность и порядочность, а также на ваше молчание, посвятил вас!

– Скажите, – спросил у него после некоторого молчания Обломом, – а вы часом не советский, то есть, прошу прошения, не русский шпион? Что-то все это очень запутано и сомнительно, все эти ваши бесконечные имена, из которых невозможно выбрать ни одного настоящего, все это ваше сопереживание страждущим пациентам, все это ваше чудесное бегстве из-за железного занавеса и не менее чудесное спасение во время жестокого шторма, – скажите, а не завербованы ли вы советской разведкой для некоей секретной миссии?

– Для обрезания миллионов евреев и для работы во славу дела Иеговы? – от души рассмеялся в ответ на это Доктор Обрезание. – Помилуйте, батенька, это было бы правдоподобно в единственном случае: если бы в КГБ сидели одни тайные приверженцы Иеговы, почитатели Иеговы, то есть, прошу прощения, обыкновенно евреи, маскирующиеся для проформы под русских, а это, согласитесь, полнейший бред и абсурд! Так что никакой я не советский, не русский, и не иной шпион, а обыкновенный обрезала с двадцатипятилетним стажем, сопереживающий всем своим несчастным клиентам!

– Как знать, как знать, – загадочно ответил ему Обломофф, – неисповедимы пути Господни, и многое существует на свете, что не подвластно уму и тысячи мудрецов! Во всяком случае, спасибо за обрезание, и не обессудьте за ту историю, которую я вам рассказал!

– Про несчастного поэта, сошедшего с ума на почве покупки обычной шапки?

– А на какой почве хотели бы вы, чтобы он повредился в уме?

– Ну уж во всяком случае не ярославской. При чем здесь вообще Ярославль, зачем вам понадобилось упоминать вообще этот город?

– А какой город вам больше нравится: Иерусалим, Дзерот, Ашкелон, или, допустим, Иерихон? Ярославль – вполне достойный во всех отношениях типичный русский город, в котором, к тому же, я неоднократно бывал, и даже какое-то время живал, так что не обессудьте, что история с поэтом и шапкой произошла именно в нем!

– Да помилуйте, – добродушно отозвался Доктор Обрезание, – мне абсолютно все равно, Ярославль или Дзерот, лишь бы история была занятная, и лишь бы какое-то отношение имела к обрезанию! Кстати, не хотите ли послушать еще одну историю, весьма, на мой взгляд, занятую и поучительную?

– Валяйте, – добродушно ответил ему Обломофф, – тем более, что теперь как раз ваш черед что-нибудь рассказать!

Здесь мы прервем на время эту занимательную беседу, известную, между прочим, нам в мельчайших подробностях, и отвлечемся другими, не менее важными делами.

Она сидит на противоположной стороне в вагоне метро, немного сбоку, и, очевидно, узнала меня так же, как я ее. Но вида не подает, точно так же, как не подаю вида я. Слишком давно мы были знакомы, и, если встретиться вновь и заговорить о былом, оба можем элементарно сойти с ума. От страха перед временем, которое с тех пор прошло. Или минуло, или утекло, или… Она молчит, глядя прямо перед собой, и, очевидно, считает про себя, сколько же действительно с той поры прошло лет, и сколько тогда было ей, а сколько мне? Счет, разумеется, не в ее пользу, она уже успела вспотеть от страха перед этой бездной лет, перед этой волной лет, подобно цунами, нависшей над ней и надо мной, и грозящей раздавить нас обоих. Хотя мне, естественно, легче, поскольку она была старше на целых пятнадцать, и казалась мне тогда чуть ли не старухой, с приятной, впрочем, внешностью и фигурой. Такие случайные встречи ничего хорошего не сулят, это скорее знак беды, и не только для нее, но и для меня. Если разговориться сейчас, то потом надо или стреляться, или пить беспробудно несколько дней, чтобы вытравить из себя эту жалость, эту ностальгию по прошлому, от которого, кажется, избавился навсегда. Она встает первая, не выдержав напряжения, и с неестественно прямой спиной направляется к выходу. И только небольшая пульсирующая жилка на шее выдает все ее внутреннее напряжение. Мужественная женщина. Впрочем, и я тоже неплохо держался. Никогда, никогда не возвращайтесь в прошлое, даже если эти прежние места и кажутся вам временами желанным и забытым Эдемом!