— Так я же не знаю.

Но он уже направился ко мне. Я прохожу несколько десятков метров — и на пути завал, нужно его обходить, а для этого необходимо взобраться на крутой обрыв.

— Не знаете пути, нечего ходить! — кричит Ник. Александрович.

Я молчу, но раздражение все больше овладевает мной. «Какой ехидный старик!» — думаю я, и мне хочется чем-нибудь его обидеть. Я оборачиваюсь и вижу утомленное, обросшее седым волосом старческое лицо. Мне становится стыдно за себя. Я, молодой, сильный парень, мог обижаться на пожилого человека только за то, что он устал.

— Николай Александрович, идите сюда, здесь лучше, — и я топором расчищаю путь.

Над нашими головами пролетел самолет. До его появления высоко в небе кружили белохвостые орлы, сейчас небо чисто, но проходит несколько минут, и воздух опять наполняется клекотом. Их много.

В Баджале построена для нас зимовка. Внешний вид ее приводит нас в восхищение. Это бревенчатый сруб с крышей, заваленной землей. Оказывается, она врыта в землю. В стене, на уровне земли, — окно. Оно не заделано, и в него врывается холодный воздух. Двери тоже нет. Но мы не обращаем на такие мелочи внимания. Нас радует одно — теплое, прочное помещение.

Через час прибыл бат, и к вечеру зимовку было не узнать. Вдоль стен стояли кровати, топилась печь, горели свечи. Окно наполовину было закрыто чертежной доской, другую половину занимала выведенная наружу печная железная труба. Дверь закрыта палаткой. Пол устлан хвоей. Тепло.

Пришла с трассы Маша и, не ужиная, поехала на другую сторону, где база.

Уютно в зимовке. Вбили в пазы палочки и повесили на них одежду. Ник. Александрович, сидя на кровати, завел спор о Маяковском.

— Тарабарщина это! Ну хорошо, прочтите мне что-нибудь его.

— Что вам прочитать, книги у меня нет, а в памяти только отрывки, — говорю я.

— Неважно, отрывки.

— Нельзя судить по отрывку о всем творчестве.

— Мне стиль, стиль нужен, понимаете — стиль!

— Ну хорошо. Слушайте. — И я читаю:

«На смерть Есенина. Вы ушли, как говорится, в мир иной. Пустота. Летите, в звезды врезываясь…»

— Стойте, стойте! — Ник. Александрович хватается за голову. — Ничего не понял… «летите… в звезды… врезываясь…» Ага, это «в мир иной». Так, дальше.

— «Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость. Нет, Есенин, это не насмешка, В горле горе комом — не смешок».

— Что, что такое? «В горле горе комом…» Ну, ладно, дальше.

— Вы не перебивайте, а то теряется смысл, — говорю я.

— Хорошо.

— «Вижу — взрезанной рукой, помешкав, Собственных костей качаете мешок…»

— Что, что такое? — Ник. Александрович опять хватается за голову и стонет, словно от зубной боли. — Обождите, обождите, я вникаю в смысл, ищу его…

Смеемся все, и мне кажется, даже огоньки свечей перемигиваются.

— «Взрезанной рукой» — что это?

— Когда Есенин решил кончить жизнь самоубийством, то перед смертью вскрыл вену и написал стихотворение кровью.

— Ага, значит, нужны комментарии. Теперь ясно. Тарабарщина! То ли дело стих Пушкина: «Зима. Крестьянин, торжествуя, на…»

В это время входит Маша и диспут прерывается.

— На базе Олейников, с ним какая-то женщина, молоденькая-молоденькая, художница. Пока я там сидела, она меня раз пять зарисовала. А левобережный вариант не утвержден. А Прищепчик спустился зачем-то на четвертый пикет. — Все это она говорит, не переведя дыхания, залпом.

— Но позвольте, Маша, зачем это приехала художница? — спрашивает Ник. Александрович.

— Не знаю.

— Чтобы самолет занять, — говорит Соснин, входя в палатку. Он только вернулся с базы. — Муки нет, забрал последние сорок килограммов, зато перцу много.

— Какого перцу?

— Самого настоящего.

— Не понимаю, — пожимает плечами Ник. Александрович. — Ничего не понимаю. Перец, на кой черт нам перец, муку, муку надо!

— Муки нет и не будет до шестнадцатого.

— Сократите пайки вдвое.

— Есть!

В палатку вошел рабочий Столяров.

— Дайте масла, голый горох горло дерет, — грубо говорит он.

— Я же дал вам масло.

— Это на вчера, а на сегодня?

— И на вчера и на сегодня по двадцать пять граммов.

— Ну, дай на завтра.

— Нельзя, будет день, будет и пища, — говорит Ник. Александрович.

— Что же вы, голодом будете морить нас?

— Ты же видишь, какое снабжение…

— У, жандарм!

— Ах ты так, уходи вон!

— Не гони, не купил.

— Вон!

Столяров, бурча, вышел.

— Он у кого работает?

— У Маши.

— Бедная девушка, в какое она попала окружение, — говорит Ник. Александрович.

Маша молчит.

14 октября. Ник. Александрович уехал на базу к Олейникову, объявив всем выходной. Мы со Всеволодом бродим неподалеку от лагеря. Скучная картина. Обнаженные деревья, усыпанный желтыми и почерневшими листьями земляной пол, громкое, словно издевающееся над нами, карканье ворон. Холодно. Солнце скрыто золистого цвета мглой, и от этого все серое, будничное.

— Уже предзимье, — грустно говорит Всеволод, — тебе хорошо, ты один, а у меня жена и славный мальчишка… Ведь я все время в отъезде, почти не вижу их. Вот и теперь, уже шесть месяцев, как уехал. Не волнуюсь за них, что там плохо