и мы пешком по трассе. Путь был изучен, и потому мы не спеша, с отдыхами, шли и через четыре часа были уже у Ник. Александровича, а через час прибыл и первый бат. Его привел Батурин. К вечеру прибыл второй. Весь день мы прождали палатку, хотелось поскорее устроить свой угол, уж очень надоела нам беспризорность за эти три дня. Но не суждено было спать в палатке, не привез ее Соснин.

— Баты перегружены, класть было некуда, — оправдывался он.

— Но пойми, палатка необходима, лучше бы ты оставил один мешок муки!

— Ладно, не горячись, завтра будет. — Он стоит, откинув правую ногу и заложив руки за спину. Лицо его и поза выражают самодовольство, сегодняшний день для него — «геройский день», перевез лагерь.

Я разбираю свои вещи, они совершенно мокрые. Мокрая подушка и от этого неимоверно тяжелая, мокрое одеяло, влажные валенки и мокрая шуба.

— Соснин, неужели нельзя было везти вещи аккуратнее? Все вымокло, — говорю я.

— У меня у самого все вещи мокрые.

Это последнее, что заставляет взорваться Ник. Александровича, но у костра Батурин, эвенки, и он ограничивается только тем, что приказывает: «Замолчать!»

Приходится только удивляться на наших завхозов. У Соснина во время пути проходимцы воровали масло, а он, не ведя учета, не замечал этого. У Жеребцова была бочка сгущенного молока, они отливали из нее сколько хотели, а для отвода глаз подбеливали молоком воду на днище лодки. Жеребцов каждое утро, видя подбеленную воду, в недоумении разводил руками: «Откуда течет»? Разворовали у него кошмы для инженерно-технического персонала, растащили брезентовые плащи, предназначенные для них же, — узнавали об этом только тогда, когда вещи уже были истрепаны, использованы. Из двух пудов дроби для ИТР — только десять килограммов, а остальное рабочим, от которых никто не видал не только дичи, но даже и запаха ее не попробовал.

— Послушайте, Соснин, а чертежную доску вы привезли? — спрашивает его Ник. Александрович.

— Какую доску?

— Чертежную.

— Кажется, нет.

Не хотелось, но пришлось спать под открытым небом. Воздух морозный, чистый. Тихо о чем-то шепчутся между собой обнаженные ветви, редко-редко упадет на землю, шурша, лист. Где-то пискнула сонная птица, и снова тишина. Все спит, не спит только Амгунь, рокочет на перекате, шебаршит галькой и плещет о берег. Мне видно умирающее мерцание костра, огонь то вспыхнет, охватив светом небольшой круг пространства, то затихнет, и тогда еще чернее кажется ночь и суровее тишина. Странной покажется такая обстановка в октябре для человека неискушенного, но мне как-то все кажется привычно и эта ночь обыкновенной. Меня только одно смущало: мокрая подушка и утренние заморозки. Не примерзли бы волосы к ней.

8 октября. Холодно, брррр, как холодно. Подушка покрылась инеем, и мне кажется, будто из нее вылезает пух. Потрогал волосы, — все в порядке, не примерзли, и опять залез в конверт из одеяла. Но холод донимает, и я встаю.

Солнце только-только начинает вылезать из-за сопок. От Амгуни поднимается густой туман. У костра уже толчется Шура. Неподалеку от нее спят эвенки. Я удивленно таращу глаза. Да, спят. Что значит привычка. Их одежда легка, местами порвана и по сравнению с моей куда хуже, но я вот замерз, а им хоть бы что.

После завтрака эвенки поехали за палаткой и через два часа вернулись. Одно удовольствие было глядеть на рулевого, стоявшего на корме бата, как он изгибался, выкидывая почти все тело за борт. Ловкость, уверенность сквозили в каждом его движении.

— А если упадешь, выплывешь? — спросил его Прокопий, как только рулевой вылез на берег.

— Моя плавать нет.

— Вот штука, на воде живешь, а плавать не можешь.

— На воде моя живи нет, моя чум живи, на берегу живи.

— Да не про то я…

Прокопий начинает объяснять, но рулевой свое несет, и они никак не могут договориться.

Поставили палатку. Для четверых она слишком велика. Тогда ее сократили на два полотнища, подогнув их внутрь. Стало уютнее. Посредине водрузили жестяную печь, установили на рогатулях постели, и стало как дома. Да еще стол. Печь затопили, от нее идет тепло. С каким наслаждением я лег на постель, сняв с себя сапоги, сбросив телогрейку и стянув шерстяную фуфайку. Но нужно было видеть Ник. Александровича, чтобы понять его степень удовольствия, нужно было слышать его покрякивания, чтобы понять то наслаждение, какое он испытывал от тепла. Наконец-то мы устроились…

9 октября. Пошли на работу и заблудились. Потеряли около четырех часов, прежде чем вышли на магистраль. Чаща. И не заметили, как прошли сквозь нее, вышли к сопкам, попали в болото и разбрелись кто куда, отыскивая ее, заросшую, затерянную в тайге. Нашли. Все собрались, не было только Первакова. Уже далеко ушли рубщики, нужно было давно мне идти с промером, а Первакова все не было. Кричали, звали его, уже отчаялись, и тут он явился.

— В Джамку забрел, вот ведь нелегкая куда занесла, ну, батюшки, ай-яй!

Он был немало огорчен промахом и никак не мог себе этого простить: «Добро бы мальчишка, а то ведь, слава тебе, ай-яй-яй…» Не успокоился до конца работы и, когда собрались домой, пошел первым, чтобы доказать, что заблудился он случайно, а вообще-то тайгу знает.

Сворачивая на Амгунь, мы встретили двух эвенков, они шли в Баджал из Джамку. Шли по приказанию Прищепчика за продовольствием.

10 октября. Пришло письменное распоряжение от К. В.

«Категорически экономьте продукты. Сократите число рабочих, оставив себе двадцать человек. Всех лишних ИТР отправьте вниз. С продовольствием плохо. Левобережный вариант принят. Посылаю Еременко для административного налаживания аппарата. Лодки пошлите 4-й партии. Не жалко.

К. Иванов».

— Да, все идет к тому, что мы зазимуем, — сказал Ник. Александрович. — Но левобережный вариант — это неожиданность; значит, все работы Воротилина насмарку. А людей сокращать надо, да, надо сокращать. Ну, конечно, в первую очередь я из ИТР сокращу Прищепчика и Походилова, да, сокращу их. Они работать не хотят, и я им