Я заработала кучу денег, и они без пользы лежали в шкафу, заставляя меня дергаться. Наконец набралась храбрости и отправилась за покупками. Я ходила в удивительные магазины Гиндзы[51] и Омотесандо, забитые блестящими комнатными туфлями, розовыми пеньюарами, шляпами, украшенные пурпурными эгретками и алым бархатом. Тут были вишневые туфли на платформе и изумрудные мешки с наклейками, изображавшими Элвиса Пресли. Продавщицы с уложенными в пучок волосами, в юбках, напоминавших балетные пачки, не знали, как со мной обращаться. Они кусали ногти и, склонив головы набок, смотрели, как я, открыв рот, хожу между рядами. Они не знали, что я стараюсь понять, как выглядеть сексуально.

Я начала покупать вещи — купила платья из тафты и бархата, шелковые юбочки. И туфли, много туфель — на разнообразных каблуках, лодочки, бальные туфельки, сандалии с черными лентами. В месте, носившем название «Империя милых девушек», я купила упаковку чулок на резинке. Никогда раньше я чулки не носила. Нагрузившись коробками, словно муравей, я притащила их домой.

Но, разумеется, так и не набралась смелости что-нибудь надеть. Все так и стояло упакованным в гардеробе. Проходили дни, а платья лежали завернутыми в красную шелковую бумагу. Это не значит, что я о них забыла, напротив, я о них часто думала. Иногда поздно вечером устраивала тайную церемонию. Когда все ложились спать, открывала шкаф и вытаскивала купленные вещи. Наливала себе бокал охлажденного сливового ликера и ставила туалетный столик поближе к лампе, чтобы зеркало было как следует освещено. Затем снимала с вешалки платье.

Эти минуты были для меня ужасными и волнующими. Каждый раз, когда видела себя в зеркале и автоматически бралась за молнию, готовясь сорвать платье, я думала о Фуйюки, сидевшем в своей инвалидной коляске и спрашивающем: «Скажи, в Англии все такие хорошенькие?» Тогда я останавливалась, делала глубокий вдох, медленно застегивала молнию и изучала в зеркале поднимавшуюся над вырезом белую грудь, ноги в темных шелковых чулках. Я надевала туфли на очень высоких каблуках и красила губы кровавой помадой, рисовала брови и долгое время училась элегантно зажигать и курить сигарету. Я пыталась представить себя в доме Фуйюки: вот я сижу, склонившись к нему, и сигаретный дым колечками выходит из моих накрашенных губ. Я представляла себе, как моя рука прикасается к запертому ящику, а на другую — элегантно выставленную ладонь — ложится большой ключ, который протягивает мне Фуйюки.

Затем, очнувшись, я открывала глаза, шла к шкафу, вынимала покупки из шелковой бумаги и раскладывала их вокруг себя. Тут были бархатные сандалии, оранжевые и кремовые пеньюары, алый бюстгальтер в форме бабочки, до сих пор не вынутый из целлофана. Вещи, вещи и вещи… Я ложилась, вытягивала голые руки и валялась на них, вдыхала их аромат, ощущала кожей. Иногда группировала их по какому-то признаку — по материалу или по цвету. Например, одежду шафранового цвета укладывала рядом с вещами медного оттенка. Серебристые платья ложились по соседству с сизыми, а сиреневые — рядом с серыми и цветом электрик. Я зарывалась в них лицом, вдыхала дорогой запах. Ритуал заканчивался одинаково: я запускала руки себе в трусики.

Дом Такаданобаба был большим, но звук, как вода, распространялся по балкам и хлипким перегородкам из рисовой бумаги. Нужно было соблюдать тишину. Я думала, что веду себя осторожно, но однажды поздно вечером, когда все было закончено, выскользнула из двери, чтобы отправиться в ванную, и в нескольких футах от себя увидела в залитом лунным светом коридоре Джей-сона. Он выглядывал из окна с зажатой между пальцами сигаретой.

Он услышал, как открылась дверь, и повернулся. Ничего не сказал. Лениво посмотрел на мои босые ноги, затем на короткую рубашку и вспыхнувшую от смущения кожу на моей груди. Выпустил изо рта колечко дыма и улыбнулся, вскинув бровь, словно я оказалась приятным сюрпризом.

— Привет, — произнес он.

Я не ответила, грохнула дверью и заперла ее на ключ, встала, прижавшись к ней спиной. Сексуальная одежда — это одно, но то, что Джейсон каждый раз вызывал во мне мысли о сексе, было гораздо страшнее.

Нанкин, 13 декабря 1937, ночь

Они здесь. Они здесь. И это реальность.

Я вышел из дома в полдень, на улицах тихо. Не видел ни души, только закрытые ставнями окна, заколоченные досками магазины, к некоторым дверям приклеены записки с сельскими адресами, по которым можно найти владельцев. Свернул направо, на улицу Чжонцзян, прошел по ней до железной дороги, а там срезал путь по переулку, выведшему меня к улице Чжонгшан. Увидел троих мужчин, мчавшихся в мою сторону. Они были одеты, как крестьяне, и черные с ног до головы, словно в результате взрыва. Я посмотрел наверх — в отдалении, над домами в районе ворот Шуикси, в небо поднимался серый дым. Люди продолжали бежать туда, откуда я вышел. Бежали молча, только шлепали по мостовой соломенные башмаки. Я остановился, смотрел им вслед, прислушивался к городу. Теперь я слышал отдаленные звуки автомобильных клаксонов, смешивавшиеся с человеческими криками. Сердце упало. Я снова пошел в южном направлении, ожидая худшего. Шел крадучись, прижимаясь к домам, готовясь в любой момент упасть на землю и закричать: «DongyangXiansheng! Восточные господа!»

На улице неподалеку от центра беженцев один или два торговца, набравшись храбрости, открыли свои заведения. Владельцы магазинов стояли на пороге и беспокойно смотрели в сторону восточных ворот.

Я пробежал между зданиями, пригибаясь к земле, петлял, как заяц, по знакомым улицам, сердце сильно стучало. Я слышал впереди гул толпы и наконец вышел к переулку, ведущему к улице Чжонгшан. В ее начале стояла огромная толпа наседавших друг на друга людей. Они устремились к водным воротам — оттуда можно попасть на Янцзы. Лица у людей были мрачные. Они толкали перед собой тележки, нагруженные пожитками. Один или два человека с любопытством взглянули на меня: должно быть, им было странно видеть чудака, не делавшего попытки бежать. Остальные не обращали на меня внимания, а шли вперед. Сидевшие на узлах дети молча смотрели на меня сверху. Они были одеты в стеганые куртки, руки засунуты в шерстяные рукавички. Вокруг бегала беспризорная собака, подпрыгивала, стараясь украсть еду.

— Они уже в городе? — спросил я у женщины, выбравшейся из толпы в переулок. Я остановил ее, положил ей на плечи руки. — Японцы взяли крепостные стены?

— Бегите! — Глаза у нее были дикими от страха. По измазанному углем лицу текли слезы. — Бегите!

Она высвободилась из моих рук и побежала, громко что-то выкрикивая. Толпа за моей спиной тоже закричала на разные голоса, послышался топот ног: люди неслись по переулкам. Затем топот затих, толпа рассеялась. Я пробрался вперед, осторожно выглянул на главную улицу. Слева, на западе, увидел хвост очереди: к реке торопились двое больных стариков. Улица опустела, снег под сотнями пар ног превратился в грязь.