Он безотказно и превосходно чинил и восстанавливал все, что было в личном распоряжении соседствующих с ним зеков. Все, что могло сломаться или испортиться от старости или частоты употребления. Часы, приемники, кипятильники, зажигалки, электробритвы, рассохшиеся оконные рамы, барачную сушилку для обуви, краны от умывальников, черные радиотарелки «Рекорд», прохудившийся «Титан»…

За что сами зеки его подкармливали и защищали от всяких злобно отмороженных борцов за национальную чистоту земли Русской.

Иногда прибегали гонцы из других бараков — умоляли одолжить им Рафика. За одну пачку чая, за две… За три, наконец!

За три пачки Рафика отдавали в аренду соседям.

А в бараке Рафика «бугры» заваривали эти три пачки чая и до одури чифирили во главе со «Смотрящим» паханом. Тот был «в законе» и на работы не выходил.

Слова «авторитет» в блатном мире тогда еще не существовало.

Помимо всего прочего, в транспортной ремонтной зоне, совместно со своим помощником — доктором технических наук, осужденным на пять лет по статье «Антисоветская агитация и пропаганда» (чего-то там, на воле, не то что нужно прочитал и дал почитать еще кому-то…), — Рафик организовал производство нательных крестиков из тонкой листовой меди. Методом примитивной штамповки.

Правда, для хорошего штампа нужно было сначала изготовить пуансон и матрицу. Но для человека, который делал «золотые» николаевские десятирублевики…

Об этом просто смешно было говорить!

Чтобы крестики не темнели и не зеленели от потных тел уповающих на Господа воров, бандитов, налетчиков и невинно заключенных, Рафик вместе с ученым любителем запрещенной литературы сварганили из каких-то химикатов, ацетона и растворенной в этой бурде плексигласовой крошки прочный потогрязеустойчивый лак, которым и покрывали эти крестики.

Кстати, очень многие служащие в колонии офицеры и их семьи носили православные крестики, изготовленные известным фальшивомонетчиком Рифкатом Шаяхметовичем Алимхановым и антисоветским доктором технических наук Борисом Моисеевичем Табачниковым. А это начисто исключало малейшие сомнения в древнедемократическом утверждении, что «Бог — един…» для всех живущих на этой земле!

Вот когда за Рафиком окончательно закрепилась кликуха Кулибин.

Но самым серьезным проявлением подлинного уважения благодарных соузников и их служивых пастырей для Рифката Алимханова-Кулибина было то, что с некоторых пор в зоне никто не имел права назвать его «не русским»! Или еще как-нибудь. Например — «чучмеком черножопым».

За это свои же могли и порезать…

…Все человечество давно

Хронически больно —

Со дня творения оно

Болеть обречено.

Сам первый человек хандрил —

Он только это скрыл, —

Да и Создатель болен был,

Когда наш мир творил…

Из стихов Владимира Семеновича Высоцкого. 1976 год

Этот утренний обход резко отличался от всех предыдущих. Начался он только в четверть одиннадцатого. А до десяти в палату герров Теплова и Когана вообще никто не заглядывал. Кроме санитарки, притащившей геррам утренний завтрак.

Кирилла Петровича потряхивал нервный озноб, а Зоя, примчавшаяся в клинику еще в начале девятого, сидела рядом с кроватью Теплова, держала его за руку и тихо, чтобы не потревожить задремавшего Рафика, шепотом рассказывала Кириллу Петровичу обо всех вчерашних телефонных звонках, услышанных ею дома — на автоответчике.

Звонили из Москвы, из какого-то издательства. Предлагали издать книжку увлекательно-познавательных очерков, основанных на сценариях для научно-популярных фильмов, когда-то написанных Кириллом Петровичем. Звонила Петербургская студия документальных фильмов. Приглашали в жюри международного кинофестиваля. Билеты на самолет и гостиницу в Санкт-Петербурге студия оплачивает…

Бывший московский журналист божьей милостью Саша Борисов звонил из Лос-Анджелеса… Звонил Фимка Балон из Нью-Йорка… Друг-приятель еще по армейской службе. Из Парижа звонила Лиля Острова. Недавно была в Ленинграде и рассказала совершенно потрясающую…

Но в это самое время, в четверть одиннадцатого, когда должна была начаться самая увлекательная часть Лилькиного парижского рассказа…

…открылась дверь, и в палату очень по-хозяйски вошел высокий загорелый человек лет шестидесяти в расстегнутом коротком белом халатике-куртке, под которым была зеленая рубашка без воротника. Пожалуй, только эта хирургическая униформа и отличала его от нормального, совершенно русского мужика — прораба с какой-либо стройки, вынужденного все свое рабочее время находиться или под палящим солнцем, или быть исхлестанным снегом, дождями, резким колючим ветром.

За «прорабом» появились шеф отделения онкологни доктор медицины Вайс и молоденький доктор Кольб. Дежурная сестра вкатила в палату небольшой столик на колесах с историями болезни и результатами последних анализов.

«Прораб» галантно усадил вскочившую было Зойку, протянул ей руку и представился:

— Профессор Галленбергер. Пожалуйста, сидите. Я найду себе место.

Он просто уселся на кровать Кирилла Петровича и тоже пожал ему руку. И тут же спросил:

— Слушайте! Что вы там наделали у себя в России? Я недавно был в Москве на симпозиуме, так там бутылка настоящего добротного виски или хорошего французского коньяка стоит столько же, сколько у нас берут за годовалый «Мерседес» С-класса и небольшой домик с садом на окраине Мюнхена! Ну, может быть, чуть дешевле…

Кирилл Петрович слегка улыбнулся, развел руки в стороны, пытаясь подыграть профессору, и беспомощно посмотрел на Зою. Он отлично понимал, что профессор-«прораб» затеял привычный и немудрящий спектакль, в который он вовлекает каждого своего пациента, перед тем как открыто сказать, что тому предстоит в дальнейшем.

— Боюсь, что пока мой муж лежит здесь, ему не удастся повлиять на снижение стоимости хорошего алкоголя в России, — сказала Зоя профессору.

Профессор Галленбергер взял толстыми пальцами своей огромной лапы запястье Кирилла Петровича и, слушая пульс Теплова, сказал ему:

— Но после операции вы обещаете мне навести порядок в русской ценовой политике? Хотя бы на виски…

Кириллу Петровичу вдруг показалось унизительным участие в этом профессиональном и излишне прямолинейном действе. Может быть, с точки зрения какой-то особой врачебной этики оно и имело некий определенный щадящий смысл, но он решительно прервал заданный тон бодренькой легковесности и спросил, без малейшего желания понравиться этому профессору:

— А я выживу? — и закашлялся.

— Я этого не слышал. Договорились? — строго сказал «прораб»-профессор. — Вы курите?

— Нет. Бросил пятнадцать лет тому назад.

— Потом расскажете мне, как вам это удалось. Полторы пачки в день, и ничего не могу с собой поделать. Пытался много раз. Аспирин давно перестали принимать?