Так мог ли Сталин рассчитывать на мораль и добросовестность великих демократических союзников — Франции и Англии, вся политика которых, начиная с Версаля, была непрерывной цепью предательств, неотвратимо толкающих Европу ко Второй мировой войне.

Этот Пакт являлся следствием политики союзников по продвижению войны между СССР и Германией, приходил к выводу C. Зульцбергер в своей статье в The New York Times в 1944 г., Эта политика последовательно развивалась в течение двадцати лет между двумя мировыми войнами, в основном Лондоном и Парижем, «с Вашингтоном, следовавшим в некотором замешательстве далеко позади». Эта политика обернулась бумерангом для союзников[579].

«Что бы ни говорили о Сталине, — отмечал в те дни английский журнал «Контемпорери ревью», — он является наиболее находчивым и наиболее реальным политиком нашего времени; он никогда не занимается абстракциями… Сталин знает цену политических программ и манифестов… главным образом он хочет, чтобы не было никаких уверток, которые дали бы возможность западным демократиям втянуть его в войну с Германией и затем оставить одного… (Сталин) подозревает, что именно к этому стремились английский и французский кабинеты, и поэтому не желает рисковать в этом деле»[580].

Немецкий ген. К. Типпельскирх уже по итогам войны писал: «Русские не были склонны ставить себя в зависимость от политики западных держав и дать им втянуть себя в войну. Они понимали, что им, возможно, пришлось бы нести главную тяжесть борьбы против Германии…»[581]. «Мюнхен и многое другое, — подтверждал Черчилль, — убедили Советское правительство, что ни Англия, ни Франция не станут сражаться, пока на них не нападут, и что в этом случае от них будет мало проку»[582].

«В 1939–1941 годах СССР и Германия были фактически союзниками. Благодаря этому Гитлер смог разгромить и оккупировать Польшу и Францию, установить контроль над Норвегией и Балканами. Однако, — замечает далекий от симпатий к Сталину историк Б. Соколов, — тем самым он сделал неизбежным союз Англии и стоявших за ней США с Советским Союзом, что предопределило конечное поражение Германии»[583].

Для того чтобы появился реальный, а не декларативный Второй фронт, Англию и Францию необходимо было заставить вступить в войну, что Сталин и сделал, заключив пакт с Германией. «Самое главное, — подчеркивала этот факт официально изданная «История дипломатии», — в Кремле возросла уверенность, что если Германия и нападет на Россию, то к этому времени западные демократии уже будут в состоянии войны с ней и Советскому Союзу не придется противостоять ей в одиночку, чего опасался Сталин летом 1939 года. Это, — подчеркивал Ширер, — безусловно, верно»[584].

Последний шанс Европы

Для меня совершенно непереносима мысль о том, что наша страна очутится во власти, в орбите или под влиянием нацистской Германии и что наше существование может оказаться зависимым от ее доброй воли или приказов… Мы не желаем, чтобы нас заставили вступить на путь превращения в сателлита германской нацистской системы, стремящейся господствовать над Европой.

У. Черчилль[585]

К 1939 г. в Европе не было ни одной силы способной противостоять германской агрессии. Победа Гитлера означала торжество фашистской идеологии на всем Евро-Азиатском континенте, а в случае успеха и во всем мире. Единственной силой, способной встать на его пути, был Советский Союз. И Пакт сыграл в этой борьбе советского народа против фашизма свою существенную роль:

— Во-первых, Пакт предотвратил возможность подписания «нового Мюнхена»:

Новый — «Польский Мюнхен» был не только возможен, а являлся неизбежным и закономерным следствием всей англо-французской политики межвоенного периода. К подобным выводам, отмечает Карлей, приходили не только советские руководители, но и по сути вся «мощная когорта канадских, английских и американских историков, которые видели в умиротворении только выражение профашистской и антикоммунистической идеологии»[586].

«То, о чем в будущем, вероятно, забудут, но что нужно запомнить, — подтверждал управляющий французским банком Ш. Рист, — это огромная роль общественного консерватизма, страх перед коммунизмом и большевизмом, который играл большую роль в последние годы во внешней политике Франции и Англии. Этот страх ослеплял некоторых, делал их неспособными оценивать определенные события иначе, как через эту искажающую призму. Отсюда скрытая, но очевидная симпатия даже к Гитлеру, к его методам…»[587].

Именно «страх перед коммунизмом заставил его (Петена) вступить на путь, по которому шли уже многие высокопоставленные политические деятели Франции, — подтверждал А. Симон в 1940 г. в книге «Кто предал Францию», — Петен… сделался одним из самых ярых сторонников сближения с Германией… и, разумеется, ожесточенным врагом СССР»[588]. Мюнхен — мир на Западе, — война на Востоке, — был не жестом отчаяния, а олицетворением всей европейской политики Лондона и Парижа на протяжении всего предвоенного периода.

Основная идея нового — «Польского Мюнхена» звучала летом 1939 г. в одном из докладов английского военного атташе в Москве плк. Фэйрбрейта: «В будущей войне Германия, напав превосходящими силами на Польшу, захватит ее в течение одного-двух месяцев. В этом случае вскоре после начала войны немецкие соединения окажутся на советской границе. Несомненно, что Германия затем предложит западным державам сепаратный мир с условием предоставления ей свободы для наступления на Восток»[589].

Именно провал планов «крестового похода» Запада против СССР увидел в Пакте Молотова — Риббентропа, один из наиболее известных идеологов «холодной войны», Дж. Кеннан, который обвинил в заключении пакта не Сталина, а … Гитлера: «Заключение Гитлером пакта о ненападении со Сталиным и поворот его штыков против французов и англичан означали колоссальное предательство западной цивилизации… Сближение западных держав с Советским Союзом было результатом политики нацистов, за что те должны нести самую серьезную ответственность перед историей»[590].

Подобную мысль, задолго до Кеннана, в 1939 г. высказывал стальной магнат Германии Ф. Тиссен, который назвал Пакт «страшным преступлением» Гитлера, предательством Германии и всей Европы[591].

— Во-вторых, Пакт дал СССР уникальную возможность технического переоснащения:

5 января 1939 г. Германия предложила возобновить замороженные в конце марта 1938 г. переговоры о предоставлении СССР кредита в 200 млн. марок, немцы дополнительно предложили уступки в сроках кредита и снижении процентов по нему[592]. Немцы были ошеломлены, отмечает британский историк А. Буллок, когда увидели, чего хотят русские. Меморандум директора отдела экономической политики министерства иностранных дел Э. Виля от 11 марта гласил: «хотя Германии недостает русского сырья, хотя Геринг постоянно требует его закупки, рейх просто не в состоянии снабжать СССР теми товарами, которые придется поставлять в обмен»[593].

Переговоры возобновились только спустя полгода — 17 августа, когда в ответ на