Она вытащила их из мешка, разложила по полу. Сент-Обен преклонил колени у нее за спиной, обеими руками обхватил ее, поцеловал в шею и самым нежным голосом шепнул на ушко:

— Они фальшивые.

— Если и настоящие утратили цену, зачем нужны эти?

— Чтобы вконец все разложить.

— Это как же?

— Эти билеты изготовлены агентами Лондона, который поддерживает наше дело. Мы наводним ими страну, она обнищает, хлеб станет недоступен. Тогда народ разъярится, чего мы и добиваемся: он взбунтуется и сметет власть Конвента.

— А что ты хочешь учредить вместо него?

— Короля.

— Ты же говорил, что он то ли умер, то ли исчез неизвестно куда.

— Бурбоны существуют и в том и в другом случае. Династия — вот наше прибежище. О монархии сожалеют даже бедняки: тогда они ели. Надо, чтобы Конвент пал, и мы на этот раз не придем к нему на выручку. Розали, Розали, мы поднимем народ против этих лицемеров и кровопийц! А на английской стороне уже готовится к атаке армия эмигрантов, она высадится в Бретани, двинется на Париж и вернет нам свободу.

— Я все время предчувствовала что-то подобное.

— То есть как?

— Ты пугаешь меня.

В гостинице «Синий циферблат» Жюно растопил печь; от пара на стенах и плиточном полу проступила липкая испарина. Тут же он позвал водоноса, велел сбегать на берег Сены и снова наполнить свои бочонки, чтобы Буонапарте мог окунуться в кипяток.

— Три сильнее! — покрикивал генерал своему адъютанту, а тот, закатав рукава, растирал его.

— Не могу же я тебя чистить, как лошадь, — протестовал Жюно.

— Крепче три, тебе говорят!

И Жюно обдирал своего начальника до крови. Здоровье у Буонапарте хромало, его настигали порой невыносимые нервные припадки. Когда он родился, думали, не выживет, таким задохликом казался этот младенец: родители, не желая тратиться на бесполезные крестины, ограничились церемонией, что зовется малым крещением. Малыш с зеленоватой кожей и глухим голоском ел быстро, а переваривал плохо. Он в два счета подхватил малярию в болотистом краю Салинес, где его родитель владел землей; эта хворь его преследовала годами, а тут еще при осаде Тулона английский фузильер, стрелок, вооруженный ружьем со штыком в виде короткой пики, разворотил ему этой последней бедро. Военный фельдшер Эрнандес предлагал ампутировать ногу, но он воспротивился, вернулся на передний край и заменил раненого пушкаря; бедняга страдал чесоткой, и с тех пор Буонапарте все время чесался. Под кожей завелась мелкая нечисть, паразиты грызли ее между пальцами, на запястьях, а то и на всем теле, только лица не затронули. Потому-то он и забирался в лохань чуть ли не с кипящей водой — чтобы умерить раздражение, причиняемое этой чесоткой, перешедшей в форму экземы и отравлявшей жизнь.

— Да три же сильнее, осел!

Жюно повиновался. Он служил своему генералу компаньоном, секретарем, наперсником и сиделкой. Заботился обо всем, обо всем думал. Купил, например, бутылку уксуса, чтобы убивать микробы и облагораживать воду, которую черпают из Сены и пьют, платя дороже, чем за вино, а она потом разъедает тебе кишки. Он сам изготовлял мазь, составленную из серы и свежего коровьего масла, которую рекомендуют для облегчения болезней кожи. И он покорно сносил все генеральские капризы — он, бывший каптенармус батальона с Кот-д’Ор, настолько хладнокровный, что под огнем неприятеля не прекращал писать, даже перо в руке, бывало, не дрогнет.

Буонапарте вылез из лохани разгоряченный, красный как рак. Жюно подал ему бесформенный домашний халат, потом сел за стол. Обмакнул воронье перо в чернила и застыл в ожидании. По совету Барраса Буонапарте, чтобы умилостивить Военный комитет, готовил мемуар об Итальянской армии; ее как раз недавно побили, ей пришлось оставить Вадо и Лоано.

— Пиши.

Почерк у Жюно был изящно закругленный, и он, даром что знаний имел не много, умел без серьезных ошибок переводить в удобопонятный текст мысли генерала, ибо речь здесь шла именно о переводе; сам же Буонапарте, если писал собственноручно, либо оставлял слова недописанными, либо безо всякого зазора сцеплял их одно с другим. «Он пишет, как курица лапой», — говаривал о нем его брат Жозеф. И мало того: диктуя, он вместо «прискорбный инцидент» вполне мог сказать «притворный» или «пожизненную ренту» назвать «безжизненной», путал Смоленск и Саламанку, а потому ему требовался очень опытный секретарь, способный, не переспрашивая, по ходу диктовки вносить улучшения в текст.

— Пиши же!

Поскольку английская эскадра обосновалась в Средиземном море, он предлагал, воспользовавшись холодным временем года, перейти через Аппенины. Жюно строчил:

— Наши войска перенесли все мыслимые невзгоды, проистекающие от летнего зноя: приступы лихорадки, мошкару… Следовательно… Следовательно, наилучший момент для того, чтобы вести там войну, это действовать в промежуток времени от февраля до июля.

— В феврале? — осмелился переспросить Жюно. — Под снегом?

— Ну да! Если перевалы Альп занесет снегом, можно будет вдвое уменьшить численность войск, их охраняющих, и за счет этого укрепить Итальянскую армию, тогда мы двинемся на Турин или Милан…

Он осекся. Жюно замер с пером наперевес.

— Понимаешь, — сказал Буонапарте, — в этот момент армия снимется с места, достигнет ущелий Тренто, переправится через Адиже, достигнет Тироля…

Всю эту географию он изучил ногами. Хранил в памяти неровности почвы, помнил, где каким манером можно провести орудия. В школе, где он прослыл упрямцем и эгоистом, один лишь Патро, учитель математики, сумел оценить способности юного Буонапарте. Говорили, что в латыни он слаб, в истории — куда ни шло. На самом же деле он пробегал книги, перескакивая из главы в главу, ставил вопросы, собирал нужные сведения отовсюду, словно пчела пыльцу. Он впитал в себя множество идей, переварил массу сочинений технического свойства: «Принципы ведения войны в горах» господина де Буре, «Военные кампании» Вандома, «Воспоминания» маршала Майебуа о той войне, что уже велась в Италии полвека назад, старинные книги Пюисегюра и Фолара, он признавал справедливость Карно и Сен-Жюста, восхвалявших эффект неожиданности, наступательность, подвижность и тотальную войну. Но главное, он проштудировал «Общий опыт тактики» Гибера: там шла речь о надобности обновить войну или, того лучше, возвратить ей ее изначальную дикость. Фридрих II и Джордж Вашингтон прочли этот труд с пользой для себя, молодые офицеры Революции спорили о нем. Что их прельщало? Утверждение главенства воли над материальными средствами, пускаемыми в ход: войско, имеющее боевой дух, должно одержать верх над наемниками. XVIII столетие изобрело для войны свод законов. Громадные армии, тяжеловесные и неповоротливые, везущие за собой свой провиант, своих портных, ящики для офицерского багажа, стада, казну, жен и любовниц, — это же не что иное, как передвижные города, которые терпят поражение и удирают солидно, сохраняя порядок. Так вот: нет! Гибер призывал вести войну на уничтожение, силами легких, как можно более мобильных соединений, заинтересованных в победе, воодушевленных, которые получат право действовать в завоеванной стране, как банды кондотьеров дней былых.