Она остановилась и погладила мягким кончиком пера подбородок. Отчего простое кружение коня по кругу и человек, который улыбался ему, словно любовнице, наполнено таким величием? Она снова склонилась над бумагой.

«Увы, мама, я не в силах описать этого. Наперекор всему, что ты посчитала бы внешними приличиями, эрцгерцог держит меня взаперти в юго-западной башне (говорит, это для моей же безопасности). Хотя для принцессы более подходящего места не найти. Ты знаешь, что власть – это тюрьма? Я уверена, что знаешь. У принцев меньше свободы, чем у самого последнего раба. Меньше, чем у птицы, распевающей в клетке свои песни. У нашего эрцгерцога вообще нет никакой свободы, поэтому он превращает в рабов всех, кто его окружает, и людей, и лошадей. Мне еще повезло, что мое заточение продлится всего месяц, а потом мы снова сможем вернуться в наш уютный домик. Как раз придет время собирать горох…»

Уже почти рассвело. Николас тихо постучал в ее дверь. Она не ответила. Он повернулся и прислонился на мгновение к стене, уставившись на замок. «Я пытаюсь объяснить вам, что у животного, которого вы боитесь, гораздо больше причин бояться вас». Боялась ли она его, эта незаконнорожденная дочь королевских кровей? Вот он боялся ее, причем до дрожи. Он прекрасно знал, что такое страх, чтобы не опознать его.

Мотыльки один за другим летели на свет свечи. Один за другим корчились и умирали, пойманные в жаркие сети фитилька, обманутые светом, противостоять теплу которого у них не было сил. Его пальцы до сих пор помнили ее атласную кожу и быстрое, жаркое биение пульса, участившегося от его ласк. Его губы помнили вкус ее кожи, а душа изнывала от жажды по ее смелости. Он усилием воли заставил себя остановиться, прежде чем страсть взяла над ним верх и не стало слишком поздно.

Он запрокинул голову и уставился в потолок. На слегка выгнутом своде виднелись золоченые барельефы львиных голов. Она больше чем свеча. Она – чистый теплый свет, щедро одаривающий день, который даже не подозревает о своей способности обжечь. А он, словно мотылек, приговорен навсегда быть ночным созданием. И вот теперь он целый месяц будет вынужден прятать от нее дневной свет, чтобы потом учить под покровом тьмы. Отвести ее в мир теней и обмана. Поглотит ли тьма этот чистый свет? Вернет ли он ее матери потухшей, только дым от фитилька останется?

Выбора нет. Ни для него, ни для нее. Несмотря на все его заверения, если Глариен потребует принести ее в жертву, так тому и быть.

Он постучал еще раз, уже громче, но в ответ – тишина. Эрцгерцог Глариена, принц Морицбург, верховный правитель бессчетного количества душ – но только не своей собственной – поднял щеколду и вошел внутрь. Она была не в кровати. Сидела на стуле, босые ножки съежились, прижимаясь друг к другу, как котята в корзинке. Голова мирно покоилась на столешнице маленького письменного столика рядом с рукой. На губах играет улыбка. Рыжеватые волосы собраны в толстую косу, мягкой змеей струящуюся по спине.

Она уснула за столом. Такая женственная и беспомощная.

Николас стоял и смотрел на нее, во рту у него пересохло.

Кровь закипела в венах. Горячая волна замешанной на агонии страсти захлестнула его с головой. Может, так чувствует себя мотылек в момент жертвоприношения? Он судорожно вцепился в щеколду, сгорая от желания сбежать.

Но в комнате так прохладно. Босые ножки стоят на голом полу. Женщина такая беспомощная во сне. Если ей плохо или неудобно – это его вина. Это он виноват. Он вошел и тронул ее за плечо. Она еще глубже зарылась лицом в согнутую в локте руку, будто зверек в норку. Его пальцы задрожали на простеньком белом хлопке. Он завис во времени, завороженный Цирцеей, парализованный. Николас закрыл глаза, прислушиваясь к вою голосов. И над всеми ними – голос Карла. Голос графа Карла Занича, подстрекающий, неистовый: «Давай, Нико! Настал твой черед!»

В голове застучало – словно великан начал бить в бубен. Мигрень. Он доплелся до окна и прижался лбом к холодному стеклу, содрогаясь всем телом. Рот судорожно хватал воздух, у него было такое чувство, что он тонет.

«Нико! Черед Нико! Дьявольского отродья!»

Ослепленный болью, он повернулся, собираясь броситься к двери. Но она сидела, неуютно съежившись на стуле, и наверняка замерзла. Проснется она вся затекшая и закоченевшая. Храбрая Пенелопа Линдси, которая боится лошадей! Справа от него заплясали огоньки, отсекая часть комнаты. За окном оглушительно застучал в тарелки и затрубил в трубы птичий хор, ударив его по ушам. Ей холодно. Она совсем замерзнет.

Стараясь не обращать внимания на боль, он заставил себя тихонечко вернуться к ней. Бережно, как ребенка, взял ее на руки и отнес в кровать. У нее вырвался полустон-полувсхлип, жалобный и беззащитный. В голове у него стучало и ухало, но он аккуратно поправил хлопковую сорочку, прикрыв белые ножки, и подоткнул одеяло. На щеке остался отпечаток муслинового рукава – нежная красная вышивка по бледной коже. Рука легла на подушку. Ему захотелось поцеловать каждый обломанный ноготок и дать ей ежиков, целое море ежиков, и апельсины, идеально круглые и тугие, как ее груди, если это может сделать ее счастливой.

Но вместо этого он подошел к столу и заставил себя прочитать то, что она успела написать.

«Дорогая мама… Ты знаешь, что власть – это тюрьма?» Сгорая от стыда, он спустился вниз. Впереди его ждал еще один день пожизненного заключения.

Она проспала весь день, не понимая, как очутилась в кровати. Недописанное письмо по-прежнему лежало на столе, значит, она, должно быть, просто забралась обратно под одеяло и так быстро погрузилась в забытье, что сама этого не помнит. Когда она снова проснулась, голодная, появился Алексис с подносом. В конце концов она получила распоряжения. И одежду. Парнишка с волосами цвета одуванчика с застенчивой улыбкой представил ее на суд гостьи.

– Вы не обидитесь, мэм? – официально поинтересовался он. – Все чистое, постирано специально для вас.

Он показал ей бриджи, явно принадлежавшие самому Алексису. Все остальные мужчины были слишком высокими.

– Где его высочество? – спросила она.

– В кабинете. – Мальчишка пожал плечами. – Работает над чем-то. Эрцгерцог Николас составляет списки. Он всегда работает. Он сказал, вы можете воспользоваться потайной лестницей.

– Вы преданно служите ему, – сказала Пенни. Краска бросилась ему в лицо.

– Я жизнь готов за него отдать, – с горячностью заявил он. – Умереть за него. Я люблю его. Никто не любит его больше, чем я, даже майор барон фон Герхард.

Что он за человек, раз может пробуждать в своих людях подобное благоговение? Или это касается только золотоволосого паренька, которому на вид не больше пятнадцати?

– Почему вы его так любите?

Желтая головка отвернулась в сторону. На юношеской, явно нуждающейся в бритве челюсти выступили желваки.

– Эрцгерцог Николас – мой правитель.

Эта преданность отчего-то напугала ее. Что станется с Алексисом, не оправдай Николас хоть раз его безграничного доверия?