Три точки есть… Голос диктора говорит издалека. Может быть, из Москвы… «Теперь левую… Держись на руках…» На руках? На пальцах. На кончиках пальцев… «Правая рука у тебя крепко? Хорошо. Вытягивай левую. До предела… Ищи чуть-чуть левее. Нашел?» Нашел. Жадно схватился пальцами. Этот карман для грошей. Крошечная зазубринка. Как порез на коже. Выбита камнем. Почему камнем? Может быть, молотком. Или нет. Это туча ударилась. Ночью. Сдуру. Спьяну.

Только четыре пальца в кармане. Большой трется о скалу. Ногти скребут камень. Надо было их обрезать. Надо было… «Теперь освобождай правую руку и до предела влево, вбок вытягивай левую ногу… До предела…» Носок осторожно скользит по коричневой, дубленой коже скалы, ищет, ищет, тело напряглось, холодная капля бежит мимо глаза, по щеке. Дождь?.. Нет… Пот… Пот… Холодная капелька пота… Это запотел камень… Нога вытянута до предела… Словно он делает гимнастическое упражнение… Вот он, карман… Вот он…

– А-а-а-а!

Чей это крик? Его или Николая? Его или Николая? Карман… Нет кармана. Нога уперлась просто в стену и сорвалась вниз. Только четыре пальца держат его. Четыре пальца… Большой трет скалу… Ногти скребут камень… Если бы он их остриг… Пальцы устают… Пальцы устали… В двух метрах над ним: узловатый, скрюченный корень сосны… Кто это? Николай… Машет руками, губы дрожат… Переходите к водным процедурам… Пальцы слабнут… Сколько ему лететь?.. Зеленая шкура под ним… Почему они такие маленькие, сосны?.. При чем тут сосны?.. До узловатого, скрюченного, доброго корня два метра… Двести. Два километра… Кто его болтает над зеленой шкурой? Ветер… «…Вправо». Заговорил репродуктор? «…Старое место». Правая рука вправо… Ничего нет… Вниз! Ага. Вот искривленный от издевки рот скалы. Сколько таких ртов?.. Держит правая… Правая нога встала. Встала! Земля. «…Расщелина…» Справа тонкая ниточка расщелины. Она подымается к корню. Цепляясь за нее, вгрызаясь в нее, он ползет, как во сне, как лунатик… Жить! Жить! Мягкая шелуха под рукой.

– Давай, давай! – Рывком Николай вытягивает его на каменный балкон.

Кривая, толстостволая сосна устроилась на балконе. Зачем она здесь? Зачем?! Руки Букваря обхватывают короткий толстый ствол быстро, судорожно, словно не веря в реальность этой кривой сосны. Букварь стоит, обняв ствол со сползающей змеиной шкурой, знает, что, кроме этой сосны, ничего уже не будет и он всегда будет стоять здесь, станет камнем, но не сдвинется с места. Потому что некуда сдвинуться.

Николай сидит на камне, молчит, курит, дышит тяжело и быстро. Испугался?

И только теперь приходит чувство страха. Жуткое, тягучее, холодящее чувство, не успевшее прийти к нему за те несколько ставших десятилетиями секунд, когда он висел над тайгой.

Могло уже ничего не быть. Ни этой сосны, ни зеленой шкуры внизу, ни скалы. И Николая тоже не было бы. Ничего. Чернота. И черноты тоже не было бы. Просто ничего.

Земля болтается в этом бесконечном мире пылинкой, крошечной, как атом. Если отлететь от нее на тысячи километров, она будет тащиться внизу голубым глобусом. Шариком, на котором миллиарды существ в это мгновение рождаются, живут, умирают, страдают и смеются. А что значит в этих космических масштабах он, его жизнь и смерть? Ровно ничего.

Но он вцепился в эту скалу ногтями, которые не успел состричь. Он остался жив! Жив! Жить! Он готов кричать на всю вселенную: «Жить!» – чтобы все поняли, что значит для него, Букваря, его жизнь и смерть. Что значит для него вселенная? Ничего. Он остался жив, и ему кажутся смешными и мелкими его вчерашние сомнения, все его принципы. Разве важно, как жить? Важно жить. Жить! Ведь там, за чертой, ничего.

– Ну как, Букварь, отошел? – спрашивает Николай. – Это могло случиться с каждым… Пойдем дальше или вернемся?

Все равно. Но ползти обратно, мимо скрюченного старческого корня сосны, длинного пальца лешего-пенсионера, он не сможет. Нет, он будет стоять, обхватив шелушистый ствол, останется здесь навсегда, на века. Только жить!

– Ну, ладно, – говорит Букварь, – полезем дальше.

Сейчас он отдышится, уймет дрожь в кончиках пальцев – и снова в путь. Николай идет впереди, сильный и стройный, идет не спеша, потому что он, Букварь, тащится за ним на карачках. Четыре точки соприкосновения. И в башке одно: вцепился в жизнь, в Землю! Неужели останется это чувство с холодящим привкусом страха на всю жизнь? Неужели ни на секунду он не забудет о том, что он микроскопическая точка на Земле, плывущая по равнодушной к нему вселенной? Нет! Сейчас он встанет, сейчас он пойдет по этой скале, по этой планете полной ступней!

Встает, выпрямляется. Трудно. Нужно сделать первый шаг. Первый шаг. Второй, третий… Идет. Можно ведь идти выпрямившись? Можно! И от этого здорово на душе! Словно он научился летать!

Оборачивается Николай. Смеется громко, довольно:

– Ну вот, полной ступней…

Он стоит, любуясь первыми шагами Букваря, как художник своим произведением. «Как Пигмалион Галатеей, – думает Букварь. – Он ни разу не сказал мне “осторожней”, он доверял мне, он все время уходил вперед молча, чтобы я не чувствовал себя дошкольником, чтобы я верил, что все это ерунда. Он волновался. И вот я встал, я иду, я не струсил. Как здорово, что живет со мной рядом Николай!»

– Ну вот, – сказал Николай, – два шага до вершины.

Добрались все-таки. Через неровную, кривую, широкую расщелину попали на круглую, спокойную площадку с чуть приподнятыми каменными краями. Дальше идти было некуда.

– Вот она где, «Тарелка», – сказал Николай.

Тарелка? На самом деле тарелка. Из нее можно пригоршнями хлебать небо. Неужели Кешка был здесь?.. Неужели…

– Кешка тут все облазил, – улыбнулся Николай.

Значит, они не первые. Кешка пытался ножом ковырять камень. Неровные царапины составили слова, в том числе и неприличные. Кешка увековечивал свое имя.

– Дурак, – сказал Николай, – обязательно нужно пижонить. Кешка есть Кешка. И ведь лез на скалу под дождем. Высшая квалификация.

Он достал перочинный желтый нож и стал царапать камень. Пытался зачеркнуть высеченное Кешкой. Кешкины слова не совмещались с красотой, фальшивили в песне.

Букварь устроился у чуть приподнятого зубчатого края «Тарелки», смотрел и думал.

Тайга зеленой щетиной окружила скалу. Была всюду, всюду спокойная, неподвижная. Где-то там, внизу, в тайге, стояли дома, рубили трассу, работали люди, ругались, дружили и ссорились. Но тайга прятала все: и дома, и трассу, и людей, их радости и переживания. Прятала, успокаивала. Бесконечная, безразличная, вечная, говорила молча: «Как все это мелко, мизерно, все эти ваши переживания! Они пройдут. Есть в мире что-то настоящее, вечное, более высокое и значительное, чем они».

Тайга молчала. И пришло спокойствие. Исчезла злость к Кешке и Бульдозеру. Исчезли сомнения, казавшиеся теперь смешными. Не ради них живет человек. Ради радости, ради любви. Букварь чувствовал себя влюбленным в серое небо, в каменную «Тарелку», в зеленую шкуру земли, в шаги полной ступней, в Николая, красивого и сильного, в дорогу, в жизнь на нашей Земле.