– Что? – удивленно шепчу я. – Но… как же так?..

– Серьги эти были у нее с незапамятных времен – перешли по наследству от какой-то родственницы. Дед и глубоко беременная мать сидели за новогодним столом, когда в дверь постучали и отца уложили мордой в пол… При обыске перевернули весь дом, но нашли только одну сережку – она точно подходила под описание, и твоя бабка опознала в ней украшение дочки… Отец на допросах молчал. На свою беду, вечером тридцать первого он действительно шатался по пустырю – на снегу было полно его следов, там же нашли окурок его сигареты. А потом он все же подписал чистосердечное: вынудили или надеялся что скостят срок…

Егор смотрит вверх, розовый луч холодного солнца отражается в его темных глазах.

– А вторую сережку мать нашла под половицей незадолго до пожара. Когда отец уже сидел. Мать ходила с этой сережкой в прокуратуру, но следователь только руками развел: мол, инициировать пересмотр дела оснований нет. Типа неизвестно, откуда она взяла эту серьгу, а в деле и других улик достаточно. Мать плакала, и он посоветовал ей найти хорошего юриста.

Через неделю сгорел наш дом – какой там юрист, денег не было даже на еду, мы до лета ютились в уцелевшей надворной постройке. В городе не утихала истерия, матери и деду хреново тогда пришлось… Маму всегда недолюбливали, отца побаивались и не понимали: приезжий и мутный какой-то. Кстати, я похож на него так, что мать в последнее время постоянно отводит взгляд… Он умер на зоне, когда мне было два года – сообщили не сразу, но мать как предчувствовала и перестала бороться… Самое интересное то, что бабушка твоя преподавала ей в школе математику и прекрасно помнила эти сережки, потому что и сама в ту пору носила такие же. Мать потом все же встречалась с ней, хотела очистить имя отца, хотела, чтобы мне дали спокойно жить, но Галина Федоровна Наумова, помнится, плюнула ей в лицо. А теперь… Никого давно не волнует случившееся. Никто не помнит Соню, многие ее вообще не знают – мы и наши одноклассники родились после ее смерти. Но, как видишь, «Уродом» от этого я быть не перестаю, а мать моя до сих пор не может нормально пройти по улице. Знаешь, я все думаю: когда мы оттуда уедем, как люди будут жить без нас? Кого будут проклинать и винить во всех своих бедах? С кем станут сравнивать себя, чтобы на контрасте почувствовать собственную значимость?

Егор покидает скамейку, нервно прохаживается по перрону и сворачивает за опору моста.

Я прыгаю на снег и на затекших ногах ковыляю следом.

То, о чем он поведал, никак не укладывается в голове:

– А где же тогда Сонины серьги? Те, что были на ней в тот вечер?

– Не знаю, – он оборачивается и пожимает плечами. – Но пара этой – точно у вас. Как вещдок ее вернули после суда потерпевшим.

Судорожно сопоставляю детали и факты и чувствую, что всей душой верю Егору. Но рассказы бабушки о жутком маньяке Лебедеве и его чудовищном деянии, пропитанные болью и ужасом, давно и прочно засели в подкорке и не требуют подтверждений и доказательств.

– Егор, прости, но как же тогда признание, экспертиза и все такое?.. – Я стою на своем.

– Если не веришь мне, почитай старые газеты: истерия тогда докатилась даже до Города. Приезжал журналист из областной «Вечерки», была статья о том, что следствие в отношении Лебедева велось с применением пыток и другими нарушениями. Но прокурор района – Горелов – очень быстро нашел на газетчиков управу, и эта статья так и не дошла до Москвы. Вот моя правда. То, что с рождения знаю я.

Яркое солнце выглядывает из-за складов, озаряет черно-белый мир, фонари, строения и заборы отбрасывают длинные темные тени. Вдалеке показывается тупой нос утренней электрички, она неумолимо приближается к нам.

Егор делает шаг навстречу:

– Иди сюда! – Он сбрасывает с моей головы капюшон и задерживает над зелеными прядями раскрытую ладонь. Секунду я задыхаюсь от воспоминаний о поцелуях в темноте и приятного тепла слишком близко, но тут же отшатываюсь.

– Оставь. Ничего не меняй. Я разберусь! – И Егор прищуривается, прежде чем отступить назад.

Я пребываю в полном смятении, умираю от надвигающейся разлуки и осознания: нам пора возвращаться в серые уродливые будни. А правильного и привычного мира, оставленного мной в идеальном порядке вчерашним вечером, возможно, никогда и не существовало…

Из здания вокзала выходят люди и устремляются к платформе.

Егор прячет руки в карманы, отворачивается и молча уходит к последнему вагону. Я смотрю на черную спину, борюсь с желанием побежать за ним и обнять, но остаюсь на месте, чтобы не создавать ему еще больших проблем.

* * *

Всю дорогу до городка прижимаюсь лбом к холодному стеклу, но это не помогает справиться с кашей, в которую внезапно превратились мозги.

Бабушка настаивает на своей правоте, Егор верит в свою версию событий… Для него это – способ держаться и продолжать жить, здесь все понятно. Но… возможно ли, что справедливая, честная и добрая бабушка всю жизнь обманывает меня?

Конечно же, нет. Как вообще я могу сомневаться в ней?

* * *

Вваливаюсь в сумрачную прихожую, разуваюсь, избавляюсь от куртки, долго брожу по притихшим комнатам пустой скучной квартиры, и голова идет кругом – я впустила сюда Егора, а потом мы сбежали.

Мне ни капли не стыдно, воспоминания о прошлой ночи будоражат и вызывают эйфорию.

Нам хорошо вместе – он понимает меня, с ним рядом возможно все, и реальность становится другой!..

Но его правда будет вечно стоять между нами.

Я не могу ее принять. И мне жаль…

Но что-то в словах Егора задевает, запускает странные ассоциации и не дает покоя.

Раньше я никогда не стремилась попасть в спальню бабушки – надобности не было, но она старалась не впускать меня внутрь даже для оказания помощи в ремонте. Дергаю за золоченую ручку – дверь, как всегда, заперта.

Прислоняюсь затылком к стене и судорожно соображаю.

Недавно мы заменили замки, и запасные ключи должны быть в кладовке, на самой верхней полке. Бегу назад, щелкаю выключателем, в тусклом свете лампочки Ильича нашариваю пыльную коробку и открываю ее – внутри поблескивает металлом второй комплект.

Возвращаюсь к бабушкиной комнате, дрожащими руками проворачиваю ключ в замочной скважине и распахиваю дверь.

Воздух с привкусом сырости ударяет в нос, глаза Сони с фотографий пристально наблюдают за тем, как я, закатав рукава ее олимпийки, решительно лезу на стул и снимаю со шкафа резную шкатулку.

Сережку с красным камнем я нахожу сразу – она лежит сверху, на куче других драгоценностей, заботливо завернутых бабушкой в пакетики. Опрокидываю содержимое шкатулки на подоконник, изучаю цепочки, кольца, серьги и бусы – пошлые, кричащие, давно вышедшие из моды, и ничего похожего на эту серьгу больше не нахожу. Вздох разочарования и облегчения вырывается из горла – правда Егора не соответствует действительности.