Но остальные были в своей стихии. Они поглощали несметное количество еды, смеялись, пили, говорили и находили все просто чудесным. Блюд на столе прибавлялось: гуляш по-сегедски, курица с паприкой, свиное брюшко, снова пеперони, капуста, сливки — мой желудок протестовал от одного вида этих яств. Мне наложили огромные порции. Я усердно ковыряла вилкой в кушаньях, но чрезвычайно редко подносила ее ко рту. Что, к сожалению, не ускользнуло от внимания хозяина стола.

— Ешь, ешь, птичка моя! Ешь, чтобы из тебя что-то получилось. Отведай-ка голубцы. Только мы, венгры, знаем, как их готовить. Мы любим изысканное… — Он не отводил глаз, пока я не проглотила кусочек. — Браво! Ну как? Вкусно? — и он поднял бокал. — А теперь выпьем за мою прекрасную родину. За Дунай. За Саву. За Драву. За Тиссу. За сильную, славную, храбрую венгерскую нацию!

А затем последовал его любимый тост: «Без Венгрии нет жизни». Отдавало национализмом, а стало быть, было позорно, как меня учили.

Я покосилась на Эрмину. Она кусала себе губы. Тем не менее, храбро подняла бокал и улыбнулась хозяину праздника. Она даже выпила в его честь, и кроме меня, никто не знал, как она страдает. Вечер был явно не в ее вкусе, даже если отвлечься от моей метаморфозы, я это заметила, как только мы переступили порог.

Эрмина верила в Дом Габсбургов, что было видно уже по ее платью — черному с желтым. Ее любовь и симпатия принадлежали императору, наднациональной Австро-Венгрии. Она ненавидела национализм, все больше входивший в моду. Как она сказала еще вчера? «Монархия — это богатая, мирно объединенная Центральная Европа… Народы должны уважать друг друга, чтобы так все и оставалось. Но чехи, сербы и румыны дошли просто до мании величия. Другие народы тоже. А венгры и вовсе считают себя венцом творения. После примирения они стали думать, что все знают лучше, чем император в Вене. Наши враги за рубежом это знали. И они разжигали и разжигали страсти, и если так пойдет дальше, то скоро вся Европа вобьет это себе в голову. Подожди немного — и ты увидишь».

— О чем задумались, любезная кузина? — пророкотал генерал и чокнулся с Эрминой. — Мор, Матиас! «Хороша моя любимая!» — И он запел для Эрмины венгерскую любовную песню.

Она приняла это храбро, с улыбкой на устах. Раздались оглушительные аплодисменты, подали лимонное мороженое, с мучительной трапезой было покончено.

Унесли горы тарелок и плошек. На скатерть насыпали розовые лепестки, побрызгали духами. Стали разносить шнапс, а для дам вишневый ликер и шоколад. Торты, сказали нам, принесут позже.

Генерал поднял руку.

— Дражайшая принцесса, Эрмина, Шандор-бачи, мой дорогой Эди, Аттила, Габор, сегодня мы приветствуем нашу прелестную Маргиту…

— Не Маргиту! Минку! — мгновенно отреагировала Эрмина, но ее не слышали.

— … Нашу прелестную Маргиту, которая спасла меня от ужасного фиаско. Ради меня она совершила великий подвиг, — он растроганно улыбнулся, — проявила себя перед целой толпой чужих людей. На сцене. Бесстрашно. Она отважно сыграла с листа целую оперу как настоящий виртуоз. Она не опозорила нас, наоборот. Она стала героиней Эннса. И я, желая выразить свою благодарность, заказал маленький сувенир, — он покровительственно улыбнулся, — скромное напоминание о сегодняшнем вечере. Надеюсь, сударыня, вам понравится.

Он протянул мне футляр из тонкой белой кожи. В нем лежал — на гранатовом бархате — золотой браслет. Из нот. Четвертушки, половинки, целые ноты, тактовые черточки, нотные строчки были искусно спаяны друг с другом, образуя кружевной узор. А замочком служил скрипичный ключ. В каждой целой ноте — а их было предостаточно — сиял бриллиант!

Быстрый взгляд в сторону Эрмины — можно ли принять этот дар? Она утвердительно кивнула. Меня охватила горячая радость. До сих пор у меня не было драгоценностей. Это моя первая по-настоящему ценная вещь.

— Это самые прекрасные такты из «Юной спасительницы», — объяснил Его Превосходительство, — отлитые из золота, чтобы они остались нетленны! И так же вечна моя благодарность. — С этими словами он схватил мой стул, порывисто придвинул его к себе, взял мою руку и поцеловал. Отец Габора во второй раз поцеловал мне руку! Потом он торжественно надел мне браслет, и все, как по команде, подняли свои бокалы с криком «Виват! Минка! Браво!». Цыгане завели веселую песню: «У коня большая голова. Пусть он грустит вместо меня». Благоухали гвоздики, и я испытывала полное блаженство.

Но вот песня закончилась. Генерал отослал музыкантов, перерыв для куренья и закусок. Когда мы остались одни, он еще раз поднял руку.

— Я чуть было не забыл о главном. Наша талантливая бравая Маргита здесь…

Валери и Эрмина обменялись тревожными взглядами.

— Пардон, Ваше Превосходительство, Минка! — прервала принцесса своим грудным голосом, и на сей раз была услышана.

— Прошу прощения! Минка… Во всяком случае, эта милая маленькая пташка… жизнь дает ей шанс… — он сделал большой глоток шнапса и выглядел при этом очень растроганным, — этот хорошенький ангелок… мне не хватает слов. — Он обратился к сыну: — Габор, у тебя лучше получится, — и залпом осушил свою рюмку.

— Как прикажете, папа́, — Габор поклонился, улыбнулся всем, а я, сгорая от любопытства, упорно рассматривала свой браслет.

— Мой дядюшка, комендант полка, — начал Габор, — никак не возьмет в толк, что здесь в Эннсе я самый лучший наездник, лучше всех его господ. На будущий год осенью я закончу военную академию и стану лейтенантом. И что, слышу я, произойдет при вступлении в должность? Вам ставят в пример унтер-офицеров, которым следует подчиниться. Эти господа, говорят вам, уже двадцать лет учат верховой езде, а стало быть, вам целый месяц надо молчать и только слушать. А если кто выскажет свое мнение, того посадят под арест.

К нашему удивлению, капитан Шиллер открыл рот:

— Слушать никогда не повредит, — лаконично заметил он.

— Моим учителем верховой езды был мой знаменитый папа́, — гордо сказал Габор. — И я слушаюсь только его.

— Замечательно! — Эрмина отпила немного вишневого ликера. — Но не мог бы ты объяснить, к чему клонишь?

— Конечно, дорогая тетушка. Я поспорил со своим дядюшкой, что научу любого дилетанта скакать рысью, галопом, а также элегантно преодолевать барьеры, причем гораздо быстрее, чем любой из его учителей.

— К какому сроку?

— Ко дню рождения кайзера, 18 августа.

— До него осталось всего пять недель, — воскликнула Валери.

— Пять или три, — с облегчением воскликнула Эрмина, — у меня гора свалилась с плеч. Я опасалась, что твое пари имеет отношение к нам.

— Оно и имеет, — мягко заметил Габор.

Эрмина закрыла веер.

— Нынче после обеда мы уточнили условия. Дядюшка хочет спорить наверняка. Он хочет обучить верховой езде даму, которая никогда еще не садилась на лошадь.

— Но это не одна из нас! — с ужасом воскликнула Эрмина.