риза мира колеблется; по ней катятся звездочки законами пучинного пульса; и безболезненно гонится смысл любого душевного взятия метаморфозами красноречивого блеска… объяснение – возжжение блесков; понимание – блески в блесках, где ритм пульса блесков мой собственный, бьющий в стране танца ритмов и отражаемый образом, как —

– п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и!» (346).

В четырехлетнем возрасте происходит «укоренение в жизнь», преодоление четвертой ступеньки: мир «расширился… деревней». До этого момента мир заключался в Москве, центром которой был дом Косякова, но с отъездом в деревню Москва словно перестала существовать, вместо нее возник новый мир, и вхождение в него, постижение его обозначено образами, в которых угадываются тетраморфы.

Шум и грохот в дороге воспринимаются как действия Помпула (и разрушение Москвы – его проделки), но в деревне, новом мире, Помпула нет, а грохота предостаточно – грозы. Мифические титаны, сражавшиеся с громовержцем Зевсом, становятся теми образами, которые защищают от «бестолочи»:

«…Набегают Титаны на нас – бородатыми тучами. (…) Вставали огромные орды под небо; безбородые головы там торчали над липами; среброглазыми молньями заморгали; обелоглавили небо; кричали громами; катали-кидали корявые клади с огромного кома: нам на голову.

Это, спрятавшись в облако, облако рушили в липы – титаны; и подымали над дачами первозданные космосы…

– Каменистые кучи облак, сшибая трескучими куполами над каменистыми кучами, восставал там Титан, весь опутанный молньями: да, там пучился мир; да, и в бестолочь разбивались там бреды; и – толоклась толчея: —

– складывался толковый и облачный ком в мигах молний, с туманными улицами, происшествиями, деревнями, Россией, историей мира; и мировая история разгремелась над парками; и Титан, поднимая её, точно старую быль, на нас гнался, врезался грудью в кипящие кущи; уже проходил он по парку сквозь листья; под тяжелой стопою Титана дрожала земля… (…) …каменистое тело Титана восстало; и над всем, там стояло…» (365, 372).

Из курицы с цыплятами выглядывает что-то старухинское: «“Курица”… это… это… какое-то: гребенчато-пернатое»; «в яме – страшно; там курица…»; «А белоглазая курица клювом уставилась в стену; и – клюнула: мухи нет; желторотые шарики побежали… Цыплята…» (367, 369). Поэтому курица сначала пугает, но страх довольно скоро удается преодолеть. Скорее всего, причина в том, что к 4– летнему возрасту непосредственная опасность Старухи миновала: уйти в отвлеченное сознание ребенок уже не может.

Об укоренении в телесности говорит и преобладание в 4 главе «телесных» впечатлений, связанных с водой: тут и грозы, и пруд, и купание (напомним, в 1 главе тело и вода отождествляются). И вода, и луна, впервые упомянутые «на рубеже четвертого года», – знаки люциферического влияния, вследствие чего расцветает фантазия и самостоятельное мышление, которые часто переплетаются. Так, поездка на пикник видится Котику подобием церковной службы:

«Мрктич Аветович есть горбун в ярко-красное рубахе… поднимает огромную руку к луне над горбом; и поёт из аллей, встав на лавочку:

– Ты, всесильный Бог любви,

Ты услышь мои мольбы…

И всем это нравится; и встаёт над Мрктичем Аветовичем красный месяц; чернеют горбы на дорожке; то – тени.

Таинственно…

Мрктич Аветович возит нас всех – на п_и_к_н_и_к, … нам зажарить шашлык: и прочесть под луною молитву: а_р_м_я_н_с_к_о_м_у б_о_г_у; … мама снимет шелковый фартучек, полосато-пятнистый (и желтый, и красный) и Мрктичу Аветовичу перевяжет горбы она; Мрктич Аветович выставит черную бороду, и над огромным, теперь полосатым горбом – простирает свои волосатые руки в огни и распевает молитвы армянскому богу: над вертелом; дымы вздымаются; падают в поле хвостами; шар солнца блистает из них самоварного медью; уже любопытно зарница забегала в туче.

Мрктич Аветович в пламени там стоит; и чадит: шашлыками» (376).

В 5 главе[137] показано ещё одно последствие вмешательства в развитие человека люциферических сил: выстраивается барьер, закрывающий память о прошлых воплощениях и дотелесном существовании. Пропадают образы-воспоминания:

«Музыка – растворение раковин памяти и свободный проход в иной мир: и – открылось мне: —

– всё, везде: ничего! —

– мне и грустно, и весело; я ищу под подушкою, под диваном, под креслом; но подобия – пусты: —

– в_с_е, в_е_з_д_е:

н_и_ч_е_г_о!» (385)

Потом образы появляются вновь (главка «Снова образа»), но уже другие, не имеющие ничего общего с иным миром, созданные исключительно воображением Котика: дядя Вася – аксолотль, доктор Дорионов – рыбохвостая свинья. И опять, заметим, эти образы связаны с водой.

В этот период, замечает Белый, «отступают куда-то… стародавние бреды». Т. к. память о жизни до рождения закрывается люциферическими существами, прежних страхов почти не остается. Молодой человек – «просто выросший иксик». Дядя Ерш – станет сейчас приседать, и из-под пиджака высунется хвостик.

В 5-летнем возрасте, как показывает писатель, бессознательно переживается конфликт внутренний, не имеющий соответствия в мире внешнем: «Я» и Лев. «Я боролся со Львом», – было сказано во 2 главе, и возможность использовать эту фразу в качестве комментария к событиям главы 5 обусловлена упоминанием в ней (в главке «Музыка»), как и во 2 главе, имен древнегреческих философов, в частности Гераклита.

В это время с образами титанов-профессоров-кариатид связывается новый мотив – мотив даров («…там они мне висят: кариатидами Вечности – в дочеловеческих формах… Перевивы орнаментов, арабески, гирлянды и вазы, полные каменных виноградин, – дары; и они предлагают их мне…» (390), вследствие чего профессора приобретают сходство с волхвами. Сам Котик благодаря этому начинает ассоциироваться с божественным ребенком: Загреем, которого титаны выманили из пещеры дарами-игрушками, или младенцем Христом. В обеих ассоциациях заложено предсказание непростого будущего. Тем более что профессора, как предчувствует Котик, не смогут ни понять, ни защитить его:

«…Я предчувствую: не оправданны на меня их надежды; увы – отвернутся они от меня; и поэтому я —

– с опасением созерцаю: —

– кариатиды подъездов, орнаменты грузных карнизов; и – статуи…» (390).

Светлое начало в этот период обретает новое воплощение: таимая комната блесков открывается в комнате с рождественской елкой, и главным обитателем её оказывается Рупрехт. Причиной тому – алмазный блеск куколки и её задумчивый взор:

«После я присел в уголок: и смотрел на алмазную куколку, Рупрехта; белоглавая, все-то она там глядела из нитей – задумчивым взором: как п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и; мне казалося, что на миг явилась т_а с_а_м_а_я Древность, в сединах; мне казалося: человекоглавое серебро – растечется; и встанет: огромный старик, весь в алмазах; отслужит обедню; тут меня приподняли к нему; и я сам оторвал от ветвей мою куколку, Рупрехта» (392).

При этом то, что Рупрехт – старик с белой головой (признаки Старухи), Котика