Он включил монитор, и сразу же появился холл, в котором мелькнуло платье живой Елены. Жизнь словно бы переигралась, как в программе «Саваоф»; может, вся наша жизнь — такая же программа? Елена жива, пусть только на экране, но кто докажет, что это имеет какое-то значение?

Я увидела Елену, идущую к входным дверям. В холле было темно. Потом вдруг появилось изображение с улицы, сверху. Мы видели макушку стоящего у порога человека. Я хотела сказать о камере, следившей за входом не сверху, а сбоку, но Гергиев догадался, опередил меня:

— Единственная камера, которая не работала в тот вечер — та, что у калитки. С нее этот человек был бы виден во весь рост. Правда, там далеко, но можно было бы сопоставить с окружающими предметами... Но эта камера не работала. Сломалась... Или сломали.

Елена между тем открыла дверь. Человек сразу шагнул в сторону, в тень и без того темного холла.

— Прячется? — испуганно спросила я.

— Почему? Не обязательно. Татарская стоит у него на пути... Если он левша, он должен шагнуть сюда. Если правша — в другую сторону. Если правша, но прячется — опять сюда. Ну, и так далее... Сейчас он виден лучше всего. Эксперты даже склоняются к тому, что это женщина.

— Женщина?

— Только очень толстая... Вы потом увидите ее отражение в зеркале.

— Толстая?!

— У вас есть очень толстые знакомые?

— Нет. А может, она так замаскировалась?

— Нет, они с покойной знакомы. То есть это обычная толстая женщина, и Елена знает, что она толстая. Сейчас эта неизвестная ей что-то объясняет, но слов не слышно. Эксперт растолковал, что у толстухи в кармане был прибор, искажающий звуковые волны. Большая часть сказанного не поддается расшифровке.

И вдруг Елена заговорила. Ее голос был добродушным.

— Я так и думала, что это ваши шутки — с «Саваофом», — сказала она. — Разработчики, действительно, не могли ничего изменить... Да им это и не надо... А вот вам надо, ребята! Нет, ну как я догадалась! Сразу!

Изображение расплылось совсем. Даже не тени — звездные скопления двигались на фоне стены. Я не могла определить, кто из них кто. Эти скопления плыли в самое темное место — там начинались личные комнаты, не просматриваемые камерами.

Фигуры совсем слились с фоном, и вдруг я услышала собственное имя.

— Когда она сказала это во время ссоры, я подумала: она с ума сошла, что ли? — это был голос Елены, говорящей визитеру обо мне. Она назвала только мое имя, причем в уменьшительной форме. (Толстуха меня знает! Что же это такое! Я не знаю никаких толстух!) — На просмотре я даже ждала повторения этих слов. Хотела посмотреть ей в глаза... И вдруг услышала совсем другую фразу! Представляешь себе мое изумление? — Елена издала короткий смешок. — Ну, думаю, все ясно — это маскировка. В реальности говорила одно, а на пленке сказала другое!

— Я сказала?! — не выдержала я. Это было неосторожно.

— Вы. А кто же еще? — произнес Гергиев, глядя на меня с подозрением. — Ведь вы, насколько я помню, утверждаете, что назвали пароли, но это кто-то стер.

Тут у меня появилось сильнейшее искушение ударить кулаком по монитору и закричать ему: «Я не говорила никаких паролей! Это другие слова были изменены — черт бы их побрал, я не знаю, какие! — именно о них сейчас разговаривает Елена с этой толстухой! Я вас обманула! Все вранье! Передавайте дело в суд, пусть присяжные сажают меня на сорок лет или даже на электрический стул, но только пусть они помогут выяснить, сошла я с ума или нет?!»

Я дружу с Еленой много лет, я ее лучшая подруга и утверждаю, господа присяжные, что у Елены среди близких знакомых нет толстых женщин!

Далее, судя по Елениным словам, услышанным только что, эта толстая участвовала в подготовке нашего просмотра «Саваофа» и при этом она не разработчик, нет! Она не имеет к авторам программы никакого отношения!

Но я же знаю, что просмотр был инициирован моим мужем Алеханом и отчасти мной! Елена, Антон, Микис и Марианна лишь у нас дома два дня назад увидели, как работает этот прибор. Тогда почему Елена говорит: «Я так и подумала, что это ваши шутки»?! Чьи — «ваши»?

Толстуха знает меня! А я не знаю толстуху! Как это может быть?

И главное: если измененные слова сказала я сама, то почему я этого не помню?! Как это возможно: сказать что-то такое, что поразило постороннего человека, и даже этого не заметить?

— Продолжаем? — сказал Гергиев, внимательно глядя на меня. — Дальше совсем неразборчиво. Но зато будет один кадр...

— А тебе не кажется странным... — вдруг глухо произнес непонятно кто.

На экране среди полной темноты зажегся отраженный свет в дверном проеме («Они идут по коридору» — наклонившись ко мне, тихо объяснил Гергиев) и неожиданно, так, что я вздрогнула, в зеркале, висящем на противоположной стене, прошла темная фигура.

Она задела только край зеркала, и свет, который в нем отражался, тоже был не прямым, а очень дальним: за пятой или шестой аркой анфилады, но все равно, ее быстрый проход был исполнен невыразимой жути.

Мне показалось, что я сама сижу в этом темном кабинете и вместо камеры наблюдаю за открытой дверью: и вот в зеркале коридора, на стене, перед моими глазами, то есть на самом деле за моей спиной, бледно вспыхивает огонь, где-то далеко по комнатам идут люди — и вдруг я вижу отражение человека в темном, и непонятно, кто он: мужчина или женщина и почему он таким искаженным бесполым голосом говорит свои кошмарные слова, не имеющие ни начала ни конца: «А тебе не кажется странным...» — не спрашивает и не утверждает он. Впрочем, я тоже успела увидеть: человек необычайно толст.

— Татарская ответила на эти слова, — сказал Гергиев. — Это помогла расшифровать машина. Сами вы ничего не поймете... Хотя это важные для вас слова. Именно из-за них я внимательно слушал белиберду о «Саваофе». Из-за них я пока не передаю дело в суд. Вот что сказала ваша Елена... — И он медленно прочитал с экрана компьютера: «Ты уверена? Я ведь вначале подозревала ее. А теперь подумала: не собирается ли твой любимый совершить какую-нибудь гадость? Ограбить ее корпорацию, а? И свалить все на другого человека... Который мне дорог, между прочим. Я ему об этом сказала. Он не обиделся, не знаешь?»

О неприятностях, которые у него появились, Горик рассказал сам. Разумеется, ему было бы правильнее молчать — вот как я молчала о том, что являюсь главной подозреваемой. «Святая простота!» — выразилась по этому поводу Инна. Вы, конечно, поняли, что я ее не уволила.

Меня вызвали из-за нее на сто пятнадцатый этаж, в логово, так сказать, туда, где мраморные стены и персидские ковры — к начальству. Оно (Клянусь, не знаю, каков его пол! Говорят, оно гермафродит и до тридцати лет было женщиной, а потом стало мужчиной — но не до конца, процесс еще идет.) тускло поинтересовалось причинами конфликта и довольно кисло выслушало объяснения насчет недоделанного отчета и вечного отставания по Инниной милости; его плоское лицо выражало скуку и недоумение. Скуку понятно почему, каково это — небожителю отвлекаться от своих олимпийских забот, связанных с громами и молниями, и наклоняться вниз, чтобы выслушать, скажем, жалобу на протечку воды в ванной. Хотя наш-то небожитель занят, в основном, не движением звезд и не круженьем галактик, а кушанием амброзии, но от этого дела тоже неприятно отвлекаться. Недоумение же высокое начальство выражало лично в мой адрес: оно, конечно, знало, что я подозреваемая в деле о краже миллиарда, и ему казалось кощунственным мое дешевое актерство. «Ах, нас волнует работа отдела? — словно бы говорило это лицо. — Как мило! Значит, воровать миллиард нам совесть позволяет, а вот не сданный вовремя отчет мучает! Что за народ пошел! Наглецы, ей-богу!»