Уж не глупеют ли от счастья? Когда Гаусс в последующие недели листал Disquisiotiones, ему казалось очень странным, что это его труд. Он напрягался, чтобы понять все эти производные. И очень дивился: неужели его ум опустился до уровня посредственности? Астрономия была материей более грубого свойства, чем математика. Проблемы можно было решать не обязательно путем умозаключений, при желании любой мог таращиться в окуляр, сколько захочешь, пока глаза не заболят, а кто-то другой фиксировать результаты измерений, составляя утомительно длинные таблицы. Для него это делал господин Бессель из Бремена, единственный талант которого заключался в том, что он никогда ничего не путал. Будучи директором обсерватории, Гаусс имел право привлекать помощников, несмотря на то, что в фундамент обсерватории еще не заложили ни одного камня.

Он уже много раз просил аудиенции, но герцог был постоянно занят. Гаусс написал гневное письмо и не получил ответа. Он написал второе, и опять никакой реакции, тогда он уселся в приемной и ждал до тех пор, пока один из секретарей со всклокоченными волосами и перекошенным мундиром не прогнал его домой. На улице он встретил Циммерманна и горько ему пожаловался.

Профессор посмотрел на него как на явление не от мира сего и спросил, неужто он действительно не знает, что идет война?

Гаусс огляделся вокруг себя. Перед ним улица, спокойно освещенная солнечными лучами, пекарь несет мимо корзину с хлебом, на крыше кирхи лениво сверкает жестью флюгер-петушок. Пахнет сиренью. Какая война?

Он и в самом деле вот уже несколько недель как не читал газет. У Бартельса, собиравшего все, что можно, он засел за стопку старых газет и журналов. С мрачным видом пролистал он пространное сообщение Александра фон Гумбольдта о высокогорном плато Кахамарка. Черт побери, где только-не побывал этот тип! Но как раз в тот момент, когда он добрался до сообщений с места боевых действий, его отвлек скрип колес. Целая колонна повозок со штыками, копьями и шлемами для конницы не менее получаса двигалась мимо окон. Задыхающийся от волнения Бартельс вбежал в дом и рассказал, что на одной из повозок лежит герцог, его ранило под Йеной, он истекает кровью, как забитая скотина, и близок к смерти. Все пропало.

Гаусс отложил газету. Ну и чего тогда здесь сидеть, он лучше пойдет домой.

Об этом не следовало говорить, но Наполеон заинтересовал его. Якобы этот человек диктует шесть писем одновременно. А однажды взял и сочинил великолепный трактат о делении круга при помощи закрепленного в пространстве циркуля. Он выигрывал битвы, всегда с уверенностью наперед заявляя, что выиграет сражение. Он думал быстрее и основательнее других, и в этом весь секрет. Гаусса интересовало, слышал ли Наполеон о нем?

С обсерваторией дело пока откладывается, сказал он за ужином Йоханне. И добавил, что до сих пор по-прежнему ведет наблюдение за небом из окна своей гостиной. Куда это годится? У него есть предложение из Гёттингена. Там тоже хотели построить обсерваторию, и это не так далеко, оттуда он сможет раз в неделю навещать мать. И с переездом они управятся еще до появления на свет ребенка.

Но Гёттинген, сказала Йоханна, принадлежит сейчас Франции.

Гёттинген — Франции? изумился Гаусс.

Да как же так, вскричала она, почему ты так слеп и не видишь того, что знает каждый? Гёттинген входит в состав Ганновера, личная уния которого прервана английским королем Ганноверской династии из-за побед Франции, Наполеон воспользовался этим и присоединил Ганновер к своему новому королевству Вестфалия, которым правит теперь Жером Бонапарт. Так кому будет приносить присягу вестфальский служащий? Наполеону!

Он потер лоб.

Вестфалия, пробормотал он, словно надеясь, что если он произнесет что-то вслух, ему это станет понятнее. Жером. Какое это имеет к нам отношение?

Это имеет отношение к Германии, сказала она, и к тому, где твое место в жизни.

Он смотрел на жену беспомощно.

Йоханна заявила, что заранее знает, что он ей сейчас скажет: если взглянуть на это из далекого будущего, то обе стороны ничем не отличаются друг от друга, и что скоро никого не будет волновать то, за что умирают сегодня. Да только что это меняет? Прятаться за будущим — это форма трусости. Или, может, он действительно верит, что люди будут потом умнее?

Немножко, умнее — безусловно, сказал он. В силу обстоятельств.

Но мы-то живем сейчас!

К несчастью, сказал он, погасил свечи, подошел к телескопу и направил его на туманную поверхность Юпитера. Отчетливее, чем когда-либо, он увидел этой ясной ночью его маленькие луны.

Вскоре после этого Гаусс подарил свой ручной телескоп профессору Пфаффу и сам перебрался в Гёттинген. Но и здесь царил полный хаос. По ночам устраивали пьяные дебоши французские солдаты, а там, где должна была быть возведена обсерватория, даже не вырыли яму под фундамент, только пара овечек пощипывала травку. Звезды ему приходилось наблюдать из крошечной каморки профессора Лихтенберга в башне городской стены. И самое ужасное: его обязали читать курс лекций. Молодые люди приходили к нему домой, разваливались на его стульях, раскачивали их, подушки на софе засалились, а он лез из кожи вон, пытаясь хоть что-то вложить в их головы.

Из всех людей, которых он когда-либо встречал, его студенты были самые глупые. Он говорил так медленно, что забывал в конце начало фразы. Выхода не было, ничто не помогало. Он обходил все самые сложные вопросы, не продвигаясь дальше азов. Они все равно ничего не понимали. Ему делалось так скверно, хоть волком вой. Он задавал себе вопрос: может, у этих тупых людей есть какой-то свой специфический диалект, который нужно учить, как любой иностранный язык? Он жестикулировал обеими руками, показывал на свой рот, произнося при этом звуки сверхотчетливо, словно имел дело с глухонемыми. Однако экзамен осилил только один молодой человек с водянистыми глазами. Его звали Мёбиус, и он один-единственный не показался Гауссу кретином. Когда и второй экзамен снова сдал только он один, декан отвел после факультетского собрания Гаусса в сторонку и попросил не быть таким строгим. Гаусс со слезами на глазах отправился домой и нашел там только непрошеных гостей: врача, повитуху и родителей Йоханны.

Опять он все на свете прозевал, сказала теща. Что, небось голова снова была забита одними только звездами?

У него даже приличного телескопа нет, сказал Гаусс подавленно. А что случилось-то?

Мальчик.

Какой еще мальчик? И только встретившись с ней взглядом, он понял. И тут же осознал, что этого она ему никогда не простит.

Ему было искренне жаль, но у него никак не получалось любить малыша. Ему сказали, что это придет само собой. Но даже и через несколько недель после рождения, когда он держал на руках это беспомощное существо, которое звали почему-то Йозефом, и рассматривал его крошечный носик и смущавшие его своим полным набором десять пальчиков на ногах, он не испытывал ничего, кроме жалости и робости. Йоханна отобрала у него ребенка и спросила с некоторой озабоченностью, счастлив ли он. Ну, да, конечно, сказал он и ушел к своему телескопу.