их Каламатиано. — Вот я утром попросил своего помощника накупить этих так называемых небольшсвистских газетенок: «Наш голос», «Воля труда», «Дни», «Дело рабочего», «Друг народа», «Газета — друг», «Знамя борьбы». Вы почитайте их, они все захлебываются злобным воем против нас! Да, мы запретили всякие черносотенные газетенки, которые в открытую вели бешеную пропаганду против нас, призывая к свержению строя. Но тут уж извините, любое правительство не потерпит таких призывов. Остальные же нсбольшсвистскис издания остались. Я стою за то, чтобы запретить и их, но пока этих газетенок еще достаточно, чтобы вам не создавать собственное информационное издание. Впрочем, коли есть деньги, создавайте. Меня и Владимира Ильича в этом вопросе волнует только одно: если вы такое значение придавали этим черносотенным и контрреволюционным газетенкам, что теперь без них и света белого не видите, то, значит, и раньше, и далее впредь вы намереваетесь освещать все происходящее в Советской России с точки зрения наших врагов. Поэтому ликвидация бандитов-анархистов в ночь на 12 апреля, произведенная органами ВЧК, будет звучать так: «Большевики ликвидируют своих соратников-революционеров, потому что не хотят делиться властью».

— А разве это не так? — усмехнулся Каламатиано. Фраза выскочила невольно, Ксенофон и сам не ожидал, что «озвучит» эту высказанную еще в «Яре» Локкартом мысль. Повисла пауза. Даже Робинс оторвался от своих бумаг и растерянно посмотрел на соотечественника.

— Тебя неправильно информировали, — вмешался Рей. — Нам с Робертом Петерс рассказывал, как анархисты грабили, жгли, убивали, творили самый настоящий произвол, наводя панику на москвичей!

— Мы бы не хотели, господин Каламатиано, лишь в силу того, что вы нас недолюбливаете, предстать перед американским пролетариатом этакими монстрами, сосущими человеческую кровь. Я работал в Америке, выпускал там газету и очень люблю эту страну, где самый доверчивый читатель. Его легко обмануть, воспитать из него врага Советской власти. Это, возможно, необходимо господину Пулу, но ведь вы наполовину русский, вы должны понимать Россию и ее народ.

— Я его понимаю. Я тоже православный, Лев Давыдович, а Россия всегда была религиозной страной. Вы посмотрите в окно, товарищ народный комиссар по военным и морским делам. Москву всегда называли «сорок сороков», почти две тысячи церквей, малых и больших, и это строилось, накапливалось веками, как и сама вера. А теперь вы хотите в одночасье до основания все разрушить, а затем «мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем». Извините, но кто был ничем, тот ничем и должен остаться. Из ничего ничего и не получается. Или вы хотите перечеркнуть и элементарную логику?

Робинс сидел как на раскаленных углях, понимая, что собственными руками выпустил джинна из бутылки. Какого черта Каламатиано потребовалось затевать эту дискуссию в кабинете одного из вождей новой власти? Троцкий слушал внимательно, но по его колючему взгляду можно было предположить, какая буря негодования бушует в его сердце.

— Если потребуется, мы перечеркнем и ее, эту вашу элементарную, а я бы уточнил — буржуазную, логику! У нас есть своя революционная логика, и мы хотим, чтобы все происходящее измерялось ею. И чтобы вы с ее позиций рассказывали о наших событиях!

— Для этого вам надо принять меня в вашу партию, — усмехнулся Каламатиано.

— Если дело только в этом, то мы примем! Подавайте заявление! Я лично дам вам рекомендацию!

— Давай вступим, Ксенофон, вместе! Мы будем первыми большевиками в Америке! — радостно сверкнул глазами Рей.

— Я крещеный, мне нельзя…

— Ленин тоже был крещен, — заметил Троцкий.

— Все, вступаем! — загорелся Робинс. — Второго предложения не будет!

— Пишите заявления, и завтра же мы вручим вам партийные билеты! — усмехнувшись, пообещал наркомвоенмор. — Но вы должны будете подчиняться партийной дисциплине.

— Давай, Ксенофон! — Рей даже отложил свои бумаги, чтобы писать заявление. — Нам оказывают великое доверие!

— Нет, я пока воздержусь… Вступай один.

— Один — это один, а двое уже коллектив. Не хочется быть белой вороной, — вывернулся Робинс.

Еще направляясь к Троцкому, Ксенофон Дмитриевич ставил своей основной целью рассеять подозрения о шпионской роли Информационного бюро, которые появились у советского руководства из-за заявления Пула. Каламатиано даже хотел получить у Троцкого разрешение получать сведения о Красной Армии непосредственно у него и его помощников, чтобы подчеркнуть лояльность будущего Бюро к новой власти. Но точно черт дернул его за язык, и получилось все наоборот. Может быть, этот веснушчатый матрос, встреченный им по пути, и его фраза о том, что скоро всех будут вешать на фонарях, так потрясли его, что он не смог сдержать и свой гнев. Какой тогда из него шпион?! Ефим Львович прав на сто процентов: ему не надо этим заниматься! Он угробит тех, кто будет с ним сотрудничать!

— И все же, несмотря на мои частные взгляды в отношении русской церкви, как руководитель Информационного бюро я хочу заявить, что оно будет давать объективную картину жизни в России. Я сожалею о заявлении нашего консула и сегодня уже высказал свое отрицательное мнение по этому вопросу. Он в самое ближайшее время в беседе с Чичериным разъяснит, что имел в виду некоторую общую ограниченность информации, поступаемой к нам из ваших газет.

— Что вы имеете в виду? — не понял Троцкий. — Разве «Правда» или «Известия» не дают панораму жизни всей России? Конечно, из отдаленных регионов и с окраин сведений поступает мало, я бы даже сказал так, что не всегда удается разместить эту информацию на газетной полосе, слишком много других важных событий.

— Увы, но я должен констатировать, что ваши газеты, скорее всего, выступают в качестве агитаторов и проводников идей новой власти…

— Так оно и должно быть, — подтвердил Троцкий.

— Я поясню, в чем нас это не устраивает: ваши газеты львиную долю своих площадей тратят на публикование различных декретов, указов и комментариев к ним. То есть сегодня они стали рупором, информационным вестником Кремля. И на обзор, анализ жизни населения, отраслей промышленности, сельского хозяйства, быта, армии, молодежи, женщин у них просто не хватает места. А рядовых американцев интересует, как живет простой народ. Принимает ли, к примеру, слесарь Иван Кузьмич душ по утрам или ходит в баню, что предпочитает из закусок, есть ли у него дача или огород, что он там выращивает. Это itx интересует в большей степени, нежели, извините, ваш декрет «О кооперации».

— Тут Ксенофон прав, — поддержал его Робинс. — Американцы не интересуются политикой.

— Но у нас выходят и развлекательные бульварные листки, — напомнил Троцкий.

— И это не то. Могу привести еще один пример: Москва на 70 процентов живет с черного рынка. Но газеты об этом молчат, как будто его нет…

— Мы отрицательно относимся к