Накануне генерал Макашов, когда его остановили неподалеку от входа в Белый дом журналисты, усталым голосом говорил:

— Ситуация контролируется. Армия на нашей стороне. Милиция, — генерал сделал паузу, — ведь там тоже наши ребята, наши люди. Они стрелять в своих не будут.

Генерал не учитывал: в армии произошли огромные перемены. Тех, кто не стал бы стрелять, уволили. Комиссия, возглавляемая главным замполитом Советской Армии генералом Волкогоновым, поработала на совесть, постаралась вычистить всех «неблагонадежных», заставила уйти из армии и Макашова. В армии уже давно воцарилась самоедская психология чиновничества — убрали одного, освободилось место для другого.

А собственно, почему не будут стрелять? Что, не было примеров? Прикажут, заплатят как следует — будут.

Двадцать второго июня девяносто второго года, когда я хотел пройти через цепь солдат к Рижскому вокзалу, где шел митинг, меня остановил капитан-спецназовец, глянул мельком на депутатское удостоверение и со злобой процедил:

— Заворачивай, не то я за себя не ручаюсь!

— Что, будете бить депутата? — поинтересовался я.

— Какой ты депутат, тебя в Советском Союзе выбирали, — бросил капитан.

— А вы что, в Эфиопии родились? Кого бьете? Своих же.

Спецназовец закрутился волчком, заскрипел зубами. Не будь рядом людей, он пустил бы в ход дубинку или прыснул в лицо «черемухой».

— Уйди, сука, пока кости тебе не переломал! — заорал он.

— Сынок, отойди ты от него, — попросил меня стоящий неподалеку пенсионер. — Неужели не видишь, он ничего, кроме как ломать кости, не умеет. Вот этим и кормится, и детей своих кормит.

Эти же самые капитаны и лейтенанты Первого мая, уже не таясь, натренированно и зверски избивали фронтовиков и трусливо бежали, когда напоролись на летящие булыжники. Тогда впервые были апробированы те милицейские уловки и ловушки, в которые ловились демонстранты: оставленные ключи в машинах, тактика ложного отступления, битье стекол в автобусах, поджоги машин, заготовленные и привезенные ими же прутья, заточки и другие вещественные доказательства, о которых будет кричать телевидение. Они были готовы стрелять, и подталкивали их с экрана российского телевидения своими комментариями Сорокина, Миткова, Худобина. Через год этих спецназовцев, омоновцев и милиционеров в чеченских городах и селениях будут жечь в танках и расстреливать из гранатометов боевики. Когда на улицах Грозного погибала Майкопская бригада, новоявленные хозяева России, те, кто их туда послал, в новогоднюю ночь будут пить в Кремле шампанское и танцевать «летку-енку», а телевидение, подталкивающее к расстрелу Белого дома, будет злобиться уже в адрес русских офицеров и солдат, понося за неумелость и нерасторопность. А депутаты Виктор Шейнис и Сергей Ковалев будут говорить на весь мир о поражении русской армии в Грозном…

Но в тот момент я вспоминал декабрьский съезд девяносто второго года, стоящие друг против друга на Васильевском спуске «Фронт национального спасения» и «Демроссию», толпу каракулевых людей с портретами хозяина над головой. Приезжая девушка у гостиницы «Россия» тихо прокомментировала увиденное.

— Этим, — она кивнула на «Фронт», — терять кроме своих поношенных башмаков нечего. Они будут стоять. А этим, — она повела глазами в сторону «Демроссии», — терять есть что. Эти будут убивать.

Нет, тогда они еще не решались. Но уже в марте проходящих со съезда депутатов били по головам бутылками, плевали в лицо. Вначале был показан пример: депутат Лучинский, принародно в Верховном Совете при телевидении всех стран, когда начались вильнюсские события, бросался с кулаками на стоящего у микрофона полковника Алксниса. «Демократическая» галерка аплодировала будущему главному цензору страны. Другую часть черновой работы взял на себя ленинградец Травников. Когда стало известно, что в Чечне убили майора Толстенева и на сессии поднялся шум, этот депутат с лицом задумавшейся гири выскочил к микрофону.

— Не надо накалять обстановку! — багровея коротко стриженным мясистым затылком, буркнул он. — У нас каждый день убивают. Ну, что из этого. Лучше давайте поздравим Бориса Николаевича с вчерашним выступлением по телевизору. Спокойное, правильное выступление.

Подумаешь, убили русского офицера. Вскоре будут убивать десятками, и никто, кроме самых близких, не будет их оплакивать.

На сессии я сидел рядом с Владимиром Селезневым. Этот лысоватый полковник обронил как-то: «Нельзя давать власть военным, уж если они до чего дорвутся, — не упустят. Если надо, сформируют эскадроны рейнджеров, чтобы грабить и убивать. Сегодня в армии правят трусость и корысть». И вскоре подтвердил это на собственном примере, в августе девяносто первого перепрыгнув в другую лодку. Через неделю, когда уже все было решено, я встретил полковника возле депутатского дома. Тот с выпученными глазами бежал к машине.

— Товарищ полковник, вы куда?

— Путч продолжается, — выдохнул из себя Селезнев. — Парашютисты хотят освободить гэкачепистов. — И, поймав мой взгляд, прищурился: — А ты чего такой спокойный? Тебе пора определяться, с кем ты. Смотри, будет поздно.

Через месяц полковник уже ездил на примерку генеральского мундира.

— Как же тебе это удалось? — спрашивали депутаты.

— А что, я зря по Белому дому с автоматом бегал? — нисколько не смущаясь, отвечал он.

Вскоре он был назначен представителем президента в Челябинск.

В это теплое утро на улицы Москвы выползло вскормленное собственной же плотью бронированное чудовище. Спасаясь от выстрелов, люди разбегались по дворам и переулкам, прыгали через стену Московского зоопарка прямо на клетки с тиграми. В этот день звери были безопаснее людей в камуфляжной форме.

Не давая ударить по «Белому дому» с тыльной стороны, возле метро «Баррикадная» перегородили улицу, легли на брусчатку под гусеницы БМП рабочие. Рядом с ними были их дети, студенты и школьники, — занятия в институтах и школах в этот день были отменены.

Несмотря на бешеный обстрел, Дом держался не пятнадцать минут, как накануне грозились омоновцы, а почти сутки. Отец Алексей Злобин в своей церквушке, которая была открыта в Белом доме третьего октября, под грохот танковых пушек окрестил Тамару Пономареву и Светлану Горячеву — они считали, что перед смертью.

Основная часть депутатов собралась в самом центре здания, куда не залетали снаряды, — в палате Совета Национальностей. Зажгли свечи, сидели тесно, прижавшись к друг другу. Когда пришел на переговоры Кирсан Илюмжинов, стали передавать записки своим родным и близким. Пробовали петь хором:

Но настроение было не песенное. По коридору то и дело проносили раненых. На первом этаже им уже не хватало места.

Пробираясь по полутемным коридорам, депутат Сорокин натолкнулся на сидевшего в луже крови худенького паренька, которого, как выяснилось, принесли с площади.